— Ты сумеешь, — ласково сказал мальчик, — ты рассказывала уже о таком. И тебе станет легче.
— А тебе? Я боюсь вспоминать, потому что там было, там плохо было. Я не понимаю, что сейчас происходит, ты вроде что-то читаешь в моей голове, а чего-то выходит, не можешь прочитать? И если это что-то укрыто от тебя, зачем мне?.. Я не хочу…
Она шла, и он шел рядом. Слушал. А она не могла ни одного предложения договорить до конца, потому что каждое упиралось в ту, случившуюся в марте смерть. И нужно было или говорить об этом или молчать, говоря о другом.
— Понял. Ты меня бережешь.
Лета остановилась. И он остановился, чуть забежав вперед. Солнце зажигало тонкие блики в густых темных волосах и ставило точки на маленьких наушниках, что болтались, брошенные на грудь.
— Берегу, — сказала она звонким голосом, — да, берегу! Потому что ты был только воспоминанием, пока я не села и не стала писать эту дурацкую книгу! Память можно крутить, как угодно! Можно себя ею бить, как кнутом. А можно иссилиться и забыть, сунуть в темный угол, закрыть и не вынимать! И все это — было мое, понимаешь? А теперь вот он ты! И будет тебе… будет…
Слово «больно» покачивалось перед ее лицом, и с него свисали вниз бахромой другие слова, прицепленные намертво. Сейчас она скажет его, это слово, и все всколыхнется, потянется, опутывая. Черт, что за дурацкие разговоры!
Дзига кивнул. Коротко улыбнувшись, снова махнул рукой.
— Я и говорю, давай потом? А то язык себе прикусишь, останавливаясь посреди фразы. Пошли скорее. И быстро скажи, не думай, первое — про это вот место!
— А?
Они пошли быстрее, рюкзак недовольно колотился о лопатки, камера забыто болталась в опущенной руке.
— Н-да, слово «быстро» тебя сшибает с ног…
Лета нахмурилась и быстро (ура, быстро!) сказала:
— Мы шли тут, с работы. А небо цвело таким грандиозным закатом, что казалось, это наш общий сон. Я никогда не видела, чтоб закат был таким оранжевым, до самых краев. Горы и пропасти. Вершины. Стрелы и дороги. Алое, багровое, апельсиновое. Его хватило как раз на всю эту дорогу — от кургана до остановки.
Дзига кивнул.
— Мы шли двоем, я и знакомая молодая женщина, да почти девчонка, юница, но молодая разведенная мама. Я ее не любила и побаивалась, знала, она нехорошо ко мне относится. Мы шли, и я думала, глядя на небо, вот мне подарили такой закат, такой великолепный закат. И ей тоже. А почему он случился, когда мы шли с ней? Было бы, наверное, прекраснее, если бы рядом шел кто-то важный и нужный, кто-то любимый. А так мне казалось, что ее выдали в нагрузку к великолепию.
