вопрос передала на дальнейшее изучение в Политбюро.
Споры шли на трибуне, а теперь они продолжались в голове каждого делегата. Так, по крайней мере, чувствовал Иван. Он признавал правоту Калинина: кулак, отдавший в
колхоз свое хозяйство, социально уже не кулак, и тут уж надо смотреть за каждым
Иваном или Петром индивидуально ‐ саботажников и вредителей вылавливать, перевоспитавшихся оставить в покое. Но, примеряя это к своей практике, Иван видел: никаких сил не хватит возиться с каждым «бауэром» в отдельности.
В общем, пусть эти споры о правильных большевистских методах коллективизации
разрешает Политбюро, тут Ивановой головы не хватает.
Есть дела потревожнее ‐ родилась новая оппозиция, которая требует совсем не
трогать кулака и в колхозы не вовлекать, оставить со всем его хозяйством, чтобы он сам
постепенно врос в социализм.
Сколько уже всяких оппозиций пришлось пережить ‐ и с Тверцовым боролся, и с
троцкистами, и с левыми. У анархо‐синдикалистов социальной базой были
деклассирование пролетариата, безработица и разруха, доставшиеся от гражданской
войны‚ троцкисты несли в партию влияние городской мелкой буржуазии и буржуазной
интеллигенции. Ни те, ни другие не базировались на кулачестве, но весь личный опыт
Ивана, все его воспоминания о болезненных ударах от врагов и о ярости собственных
ударов в ответ выработали такое восприятие, что и тверцовы, и троцкисты, и кулаки
представлялись единой враждебной силой, ненависть к которой не убывает с годами.
Конечно, это было субъективное восприятие, но теперь‐то действительно оппозиция
стакнулась с кулачеством. Да ведь это только эсеры делали, которые себя хоть
коммунистами не называли.
Даже Тверцов потускнел перед таким предательством. Выгнали его из партии, вышибли из‐под него социальную базу ‐ и присмирел старик, затерялся. Лида писала, что
работает статистиком в Облстатуправлении, вот и правильно, пусть на пользу социализму
крутит арифмометр и не шляется в трибунах...
Медленно поднимаясь по ковровой дорожке, устилающей лестницу «Балчуга», Иван
мучительно хотел, чтобы дверь на его стук распахнула мать, глухая мать, которая не
услышит стука. И за ее спиной он увидел бы Лиду, а на диване ‐ Васю и Эльку. Он бы сгреб
их в объятия и всплакнул бы с матерью. Он прижал бы голову к Лидиной груди и сознался
бы ей, что совсем растерян от всей этой запутанности жизни. Лида любит такие его
порывы, бережно прижимает к себе и становится молодой и влюбленной...
