Дежурная по этажу, зевая, протянула Ивану ключ от номера…
Лида боялась, чтобы дети не заразились, не заболели в дороге, поэтому потратилась
на купе в мягком вагоне. Все время она оберегала их от сквозняков, не открывала окно, но сейчас, когда за Каширой поезд прогрохотал через Оку, она ничего больше не могла
поделать с собой.
Она отсадила детей спиной к движению поезда, между снятыми уже чемоданами, и
умоляющими жестами попросила Елену Ивановну сесть подальше от окна; за жесткие
ремешки спустила тугую, глухо стукнувшую раму и отрешилась от всего, как только ударил
в лицо лесной влажный воздух Подмосковья.
Под скорый стукот колес, который, ворвавшись снаружи, стал звонче, все так же
плыли большие березы, такие же, как за Окой, окутанные нежно‐зеленой дымкой только
что распустившихся листьев, такие же оборчатые елочки с густым, устоявшимся цветом
хвои, те же плотные осиновые лески, от которых темнело в купе. Но теперь невозможно
было на них наглядеться.
Глаза ловили мелькающие названия маленьких станций, за которыми распластались
на косогорах деревни с черными избами. Михнево, Домодедово, Расторгуево, Бирюлево ‐
в этих давних, кряжистых названиях не было поэтичности, с какой назывались украинские
местечки, но они были такие родные, такие московские, корнями вросшие в эту землю. В
стороне схоронились за увалами Горки, из которых Ильич по этой самой железной дороге
прошел свой последний путь в Москву...
Когда мосты загрохотали не только над речками, но и над асфальтовыми дорогами и
мостовыми, над рельсами поперечных путей, когда впереди в сизой дымке начали
угадываться прямые линии строений и вдруг солнечной точкой высоко блеснула первая
золотая луковка еще невидимой церкви, Лида заплакала, улыбаясь подрагивающими
губами. Слезы текли, раскатываясь по щекам от ветра, и было сладостно и легко. И стало
бы совсем хорошо, если б разрыдаться в голос.
Иван в это время прохаживался по перрону Павелецкого вокзала и занимался тем, чем занимаются все встречающие: мучил себя ежеминутным подглядыванием на часы.
Нервно позевывая, он разглядывал стены и окна тихого вокзального здания и
размышлял о том, что Павелецкий ‐ чуть ли не самый маленький вокзал в Москве, но
самый священный. Отсюда Москва провожала Ильича последний раз по всем своим
улицам, от Кожевников до Охотного ряда.
Где теперь тот поезд, который пять лет назад, в полнейшей тишине, стараясь не
пыхать паром, подходил к этому узкому перрону?
Вся партия истосковалась по Ильичу. Был бы он на конференции, сидел бы на
