В ту ночь, когда она подсунула свою проклятую статью, Иван, обуянный злостью, ушел, сам не зная куда, лишь бы не видеть ее, не кричать ей бесполезно о своей правоте.
Из‐за двух головотяпов она решила уничтожить и зачеркнуть все его тяжкие и честные
труды... В чем он покривил душой перед партией? В чем? Нет, даже партийное дело стало
для них не общим...
В ту ночь он пошел бродить возле дома Розы. Он никогда не был у нее, знал только
окно и все смотрел на него, шагая по тротуару. Никогда ничего между ними не было
произнесено всерьез, но Иван знал, что Роза всегда ждет его. И после домашних неладов
он утешал себя тем, что накоплено и для него где‐то и тепло, и забота, и уважение.
Однажды Роза сказала:
‐ Про тебя один ваш работник так выразился: « Крутенек унас Иван Осипович, но
силен...» Тебе сколько? Тридцать? Аему за сорок. А он о тебе, как о старшем.
Итемными, неутоленными глазами оглядела его так, будто от его лица, тела, рук
зависела эта характеристика, данная неназванным товарищем.
Не пошел Иван в ту ночь к Розе, вернулся домой к жене, которая притворяясь, что
спит: даже застонала от ненависти, когда он ложился рядом.
На другой день он встретился с Розой в крайкоме, и та спросила, хмуря темные
брови:
‐ Что с тобой? дома что‐нибудь?
‐ Ион не выдержал, признался!
‐ Да.
‐ Эх! ‐ вздохнула Роза, ‐ Был бы ты холостой, я бы тебе посочувствовала. А теперь не
имею права. Верно ведь, не имею?
‐ Имеешь‚ ‐ сказал он, усмехнувшись и тут же радуясь, что это прозвучало, как
натянутая шутка, не больше…
… Иван морщился, приваливался то к одному, то к другому боку коляски, и, если бы
не задумчивость кучера, тот, наверное, услыхал бы его вздохи. Подлость замыслил Иван и
презирал себя за то, что этой подлости Ищет обоснование. Он очень сроднился со своим
пыльным степным округом, но теперь скорее хотелось уехать отсюда, потому что
хотелось уехать от жены. Мучили мысли о детях, о том, как посмотрят на развод в
крайкоме (он ведь сам исключил не одного за бытовое разложение)...
Когда переплыли Обь и лошадь глухо забухала копытами по деревянному настилу
парома, апотом выбралась по крутому взвозу на Владимирскую улицу, у Ивана так
защемило сердце, что он потер левую сторону груди.
Отпирая квартиру, он опасался увидеть холодные, проницающие глаза жены. Но
дома не было ни души. Жена, слава богу, сидит, конечно, в редакции, а бабушка с
внуками живет на даче.
Заглядывая в пустые комнаты, Иван рвал с себя пропылившуюся одежду. Пока за
