Рудольфу поручили представлять ленинградскую школу вместе с Аллой Сизовой, Маргаритой Алфимовой, Юрием Соловьевым и многообещающей ученицей восьмого класса Наталией Макаровой, которая в паре с Соловьевым танцевала па-де-де Флорины и Голубой птицы из «Спящей красавицы». Для Соловьева эта роль стала коронной. В Москве имелись свои звездные кандидаты — Владимир Васильев и Екатерина Максимова; они оба на протяжении двух десятилетий будут возглавлять список звезд Большого театра.
Рудольф приготовил для Москвы несколько вещей, чтобы продемонстрировать свой диапазон, технику и артистизм. В программу вошел дуэт с одноклассницей Алфимовой из балета «Шопениана» Михаила Фокина (известного на Западе под названием «Сильфиды») и па-де-труа из балета «Гаянэ», где он должен был танцевать, держа в обеих руках факелы. Он также собирался исполнить с Сизовой па-де-де Дианы и Актеона и партию раба из «Корсара»>83 — еще одно пользующееся большим успехом па-де-де, которое пламенно танцевал в свое время Вахтанг Чабукиани. К моменту приезда в Москву Рудольф это па-де-де интерпретировал по-своему. Педагоги порой варьировали хореографию, приспосабливая ее к талантам учеников, но ученики никогда не вносили изменений самостоятельно. Однако Рудольф «кое-что изменил в нашей коде, чтобы его ноги казались длиннее», сообщает Сизова.
Сизова, к своему огорчению, заболела в первый день выступления, 21 апреля, и Рудольфу пришлось танцевать лишь вариацию Актеона из па-де-де — третий из четырех номеров программы. Его выступление «ошеломило зал», по словам одного очевидца, уже покоренного Макаровой и Соловьевым в вариации Голубой птицы и Васильевым в блистательном па-де-де из балета «Пламя Парижа»>84. «Это было первое, что по-настоящему понравилось публике». Но во второй вечер дуэт из «Корсара» с поправившейся Сизовой вызвал восторженные крики искушенной публики. Она аплодировала не просто бешеной кинетической энергии, гибкости и широчайшим прыжкам Рудольфа, но и окрашивающей каждый его шаг чувственности. Он с лихвой компенсировал свои технические погрешности захватывающим уверенным исполнением, оживлявшим академический канон. Резкий, взрывной темперамент Нуреева известил о появлении в высшей степени необычного выпускника. Советская публика, говорит Саша Минц, абсолютно не привыкла к столь откровенному проявлению сексуальности на сцене. «Об этом нельзя было ни писать, ни говорить. Любой признак этого считался чем-то вроде патологии и преследовался как некая форма анархии».
