— Рома! — кричит Маша. — Ты что ж делаешь–то, подлец!
Она стремительно выхватывает сына из мужней руки, отирает ребёнку ладонью губы и, укачивая, несёт к кроватке.
— Бесполезно, блядь, всё впустую, — устало и гневно говорит муж.
— Шалох рцел, Молох стлел, Сдох ждел, — талдычит свекровь.
Громко голосит курица, бормочет, клекочет следом невнятицу какую–то: …назин балиум протенс пульвера… ад и менция чреволожие. И потом скрежещущим выкриком: жлох, жлох!
Маша плачет. Она суёт Дане грудь, но тот отворачивается, не берёт (сказалось, наверно, висение вниз головой), и Маша бессильно плачет. И хочется спать, безумно хочется спать. Она снова и снова пытается сунуть ему грудь, расцепляет, разрывает его губы пальцами и, шепча «ну, давай… давай, блядь!», вталкивает меж них сосок.
— Ыст! — говорит дитя и бьёт её кулачонком по груди. — Ыст, ыст!
В Маше снова просыпается ненависть к этому жуткому порождению её омерзительного лона. Неудержимая, бессвязная, зачернелая, поросшая коростой отчуждения ненависть. Она лязгает жёлтыми зубами у самого Даниного личика. Кусает за щеку. Со злобой, почти с остервенением. Младенец орёт, изо рта и носа лезет натужная пузыристая пена. А она кусает его ещё раз, бросает в кроватку и принимается плакать. Курица снимается с её плеча, прыгает на младенца, клюёт его в глаза, в губы, в мозг.
— Ах ты тварь! — бесится Маша. — Пшла, дрянь, пшла!..
* * *
В санпропускнике с облезлой краской на стенах, провонявшем хлоркой и близким туалетом, её встречает молчаливый грустный Рома. Пытается улыбнуться, но получается жалко.
— Привет, — говорит он.
— Привет, — Маша смотрит в пол и тоже хочет улыбнуться. Но выходит что–то скользкое, виноватое, и ненужное, как послед.
— Как ты?
— Нормально. Как Данечка?
— Данечка?.. Данечка нормально, — он мнёт в руках шапку. — Ну что, домой?
— Домой.
— Угу…
Дома она долго стоит у двери, не раздеваясь, вдыхая совершенно будто бы чужие запахи. Смотрит на старые, местами отставшие обои в дурацкую блеклую вязь. Рома с тревогой поглядывает на исхудавшую до скелетности жену, в истончённое бледное лицо её, но не говорит ни слова, ждёт. Понимает.
Потом:
— Ну что, раздеваемся?
— А? — она смотрит на него исподлобья. Такая у неё привычка.
— Раздевайся. Давай помогу.
— А где Даня?
Уже взявшись за пуговицу её пальто, он замирает, смотрит на неё оглушённым каким–то и растерянным взглядом.
— Маш… — одними губами, на выдохе.
— Где? — глаза Маши расширяются. — Что?
— Потом. Давай потом, ладно?
