Ыст! - Павел Луговой

Маша с потухшим взглядом как заведённая ходит из угла в угол, шепчет что–то, качает головой и плачет. Она ходит из угла в угол внутри комнатки в шестнадцать с половиной квадратных метров и в своей голове, в которой безумная усталость аукается со страхом — мечется там между черепными костями и не находит выхода.

В шестнадцати этих, с половиной, квадратных метрах они прозябают вчетвером: она, новорожденный Данил, муж Рома и свекровь Таисия Петровна. Тесно живут. Что уж говорить о голове Маши, в которой им четверым ещё теснее.

Ребёнок плачет. Он плачет непрерывно и монотонно. Вот уже два часа. Или три? Может быть, и четыре. Эти заунывные стоны дёргают Машины нервы всё сильней и сильней, и нервы вот–вот загудят, как провода под диким напряжением.

— Да сколько же можно, — шепчет она, — да сколько же можно… сколько же! — и, наклонившись над кроватью, яростно плюёт в Данино личико. Плевок залепляет младенцу глазик, он орёт ещё громче, дёргается, дрыгает кривыми ножонками и пускает пузыристые слюни.

Маша мечется из угла в угол и читает молитвы, чтобы не слышать этого бесконечного вопля, но молитвы бессильно бьются о стены со взлохмаченными обоями, вязнут в тесной духоте, не могут пробиться сквозь нескончаемый крик.

— Да заткнёшься ты, выродок?! — кричит Маша, снова вставая перед кроваткой.

На мгновение ей кажется, что сын тянет к ней ручонки, и сердце её тут же наполняется щемящей тоскливой материнской нежностью.

— Сыночек!

Маша достаёт дитя из кроватки, прижимает к груди.

Ребёнок не успокаивается. Его визг проникает сквозь Машин халат, сквозь кожу, сквозь мясо и рёбра, просачивается в сердце и вместе с кровью устремляется по телу. Это невыносимо.

Она сердито встряхивает дитя. В теле младенца что–то тихонько щёлкает. Он вдруг громко испускает ветры, потом отрыжку. Глаза его страшно выпучиваются на Машу, будто газы ищут себе ещё один выход наружу. Испуганная Маша подбегает к кроватке и кладёт — почти бросает — дитя обратно на матрас.

— Боже, боже, за что же?! — причитает она. — Боже, боже, за что же? Боже, боже…

Повторив это семь раз, обессиленно падает на пуфик рядом с кроваткой. Притихший младенец снова начинает плакать.

— Йо–о–о-о–о–об твою мать! — орёт Маша, дёргая себя за волосы и бьётся лбом о решётку кроватки.

— Мать, — вдруг отчётливо произносит Даня и снова испускает газы.

— А? — Маша очумело смотрит на сына, заглядывает ему в лицо, в его выпученные очумелые глаза.

Но Даня больше ничего не говорит. Он лишь бессмысленно таращится в потолок и гулит — немощным старческим голосом.