— Ну, это да, слышь.
В оконце, в дверь, которую ветер, едва не сорвав с петель, снова распахнул почти настежь, вползает издалека рассвет. Исподволь вползает, с оглядкой. Может, боится, что тоже расстреляют.
Рыжий снова поднимается, подходит к оконцу. Кое–как, с опаской, просовывает в него голову. Озирается с минуту, потом возвращается, садится рядом с седым, улыбаясь, покачивая головой.
— Чего там? — интересуется седой.
— Спит солдатик.
— Это часовой–то?
— Он, ага. На ружьё припал да и встопорщил губы–то. Только посвист идёт.
— Ишь ты как…
— Ага. Да весь лагерь спит. Тишина.
Долго молчат, поглядывая на оконце, которое всё отчётливей прорезается на стене светом.
Потом седой:
— Я вот думаю: небось, не сразу расстреляют–то. Я чай, заставят яму копать себе.
— Как пить.
— Так что, поживём ещё.
— Поживём. Оно и покурить, может, дадут.
— Так дадут, а чего ж, оне не люди, что ль. Перед расстрелом, я слыхал, — полагается. И покушать дают, слышь, это, ага.
Лицо рыжего выражает недоверие, но уверенность во взгляде седого заставляет его просветлеть. Он даже улыбается.
— Щец бы! — говорит с вожделением. — Горяченьких. Кислых оно бы.
— А и пашенца бы. С сальцем.
— Оно!
— Эх!..
Умолкают, пережёвывая жестковатое сало всё в жёлтых крапинах пшена. С прихлюпом всасывают с облезлых щербатых ложек щевую кислость.
Время ползёт медленно–медленно, капает росой, опадающей с непроснувшихся васильков.
А и правильно, пусть не торопится. Поспешишь, оно, людей насмешишь, знамо же.
И то, слышь.
А сна как не было ни в одном глазу, так и нет. Часовому хорошо — дрыхнет себе, уперев ружьё прикладом в булыжник, а стволом — в грудь, чтобы подпорка была, чтобы не завалиться, чтоб не увидел кто. Дурень малохольный. Оно ж пальнуть может.
— А у тебя баба была? — спрашивает рыжий, сглатывая голодную слюну.
— Ну, как у всех. Я ж не лишайный какой, слышь.
— А как же ты калика? Бабу оставил и пошёл, что ли?
— А чего ей сделается. Оставил да и пошёл.
— Эва ж ты как… А если влезет кто под сарафан?
— Не влезет.
— Это почему ж? Страшная, что ли?
— Да нет, баба как баба.
— Так отчего ж не влезет?
— А нет её. Померла два года тому.
— А–а–а, — кивает рыжий. — Ну, тоже хорошо. Мою, вон, снасильничали. А лучше б, думаю, помереть ей было.
— Помрёт ещё.
— Ну, так–то оно да.
И снова тишина. Только сопит в сарайные щели ветер, да шуршит в соломе мышь. Точно — мышь. Может, приплод у неё там, вот и шуршит беспокойно.
А сонное время вздрагивает вдруг, непонимающе хлопает глазами: а? что? пора, что ли?
