— Дверь прикрыть бы — уж больно противно скрипит, — говорит седой. — Надоела. Да и сквозит.
— Ну, попробую ещё раз, погодь.
Рыжий, кряхтя, встаёт. До двери два шага — сарайчик–то маленький, тесный. Но кажется, что рыжий решил добраться до неё не раньше рассвета.
Дойдя, он долго пытается сковырнуть провисшую дверь с места, прикрыть. Кое–как ему это удаётся. Но не до конца — кажется, она утратила способность закрываться ещё лет несколько тому назад.
— Покурить бы… — бормочет он, возвращаясь на место, снова опускаясь на корточки рядом с седым.
— Ой не говори про курево, а то слюна набегает.
— Я бы и поел.
— Ну ты уж…
Седой почти осуждающе качает головой, смотрит на дверь, за которой, в прорехи, уже видно линию горизонта — там, далеко, за лагерем, за рощей, за бегущими к дальним холмам полями, будто невидимый пока рассвет провёл по небу острой–острой бритвой, оставляя тончайший, назревающий кровью надрез.
— Недолго осталось, — задумчиво говорит седой. — Светает скоро.
— А будто и не жил, — качает головой рыжий. — Быстро всё так…
— Ну, ты только не это, слышь… Самого кручинит, а что ж теперь…
— Так ничего.
— Ничего.
Ветер, залетая в оконце, шуршит в соломе. А может быть, это мышь.
Рыжий смотрит на седого, разглядывает морщинистое лицо, бородавку на подбородке.
— А ты, вроде, не из нашей деревни, — говорит полувопросительно.
— Я странник, — отзывается седой тут же, будто давно ждал этого вопроса. — Калика перехожая.
— Эво ж ты как. А и тебя туда же.
— И меня. Чем я лучше, что ли, слышь.
— Ну, оно, да… Так ты это, расскажи, что ли, чего. Всё не так муторно будет ждать. Побаску какую, али быль. Ты ж, оно, поди, много чего повидал.
— Не вспомню ничего, — качает головой седовласый. — Как отрубило.
— Во–во, — охотно соглашается рыжий. — У меня то ж само. Хочу рожу бабы моей вспомнить, а — не могу. Будто и не жил, говорю же. Будто не было ничего. А у меня ж и дети есть. Были. Двое, вроде.
— А ты как попался? — спрашивает седой.
— А так — сдался.
— У–у–у. Ну, они не любят, кто не сдаётся. Почём зря убивают, слышь.
— Ага. Петро вон на штык надели, и богородицу вспомнить не успел… Ну, и где теперь Петро? А я — жив покуда.
— Да уж… Ничего нынче жизнь человеческая не стоит.
— Не–а. Какая там жись… Они как пришли, никто и глазом сморгнуть не успел, уж и всё. Бабу мою снасильничали, а меня — вот… Бабам оно вообще легче: их под ружьё не ставят, не закапывают, даже в морду не дают, коли не бузует… Ну, на край снасильничают; испортят, коли девка… так это ж не смерть… А если ты мужик, так уже — всё, почитай пожил.
