Господин в плаще кивнул, словно подтверждая окончательную истинность поведанной истории.
— Давних? — спросил гость.
— Простите?
— С давних пор?
— А–а… вы знаете, нет. Довольно свежо ещё предание. Точнее сказать не могу, как не сможет, пожалуй, никто в городе. А ведь, казалось бы, столь примечательное событие не должно бы так скоро стереться из памяти. И тем не менее…
Он взглянул на гостя, улыбнулся своим мыслям.
— Приятно было побеседовать.
— Спасибо за рассказ.
— Ну что вы, какой там рассказ… Пойду слушать Шуберта. Вам нравится вторая симфония Шуберта?.. Нет?.. А я хотел бы умереть только под неё… Прощайте.
Благодушный господин улыбнулся, приподнял шляпу, откланиваясь. Прежде чем скрыться в переулке, из которого появился, он оглянулся на гостя и ещё раз приподнял шляпу.
Небо тяжелело, вызревало густой сероватой синевой. Часы негромко, будто осторожно, пробили десять. Голуби, словно услышав команду, поднялись, пронеслись над площадью быстрым облаком, дали круг, и растаяли в сумерках — отправились, наверное, в пригороды, на покой. Он остался совсем один в этом странном и тихом городе.
Тогда, замирая сердцем и почему–то дрожа, он взобрался на постамент. Долго не мог определиться с позой: одна была излишне проста, другая — неестественна, третья — несколько театральна, а та — и вообще уподобляла Наполеону. А ведь он всего лишь тот, кого никто не знает, и значит, ему пристала поза поскромней.
Наконец, перепробовав не меньше десятка всевозможных положений, он просто сел, обхватив колени руками, глядя на часы под островерхим куполом башни, в правом углу ратуши. Мрамор постамента был довольно холоден, но вскоре согрелся его теплом, а каменная жёсткость, доставлявшая поначалу некоторое неудобство, быстро перестала чувствоваться.
Упала на ботинок первая капля уютного неторопливого дождя. Откуда–то — кажется, из окна ближайшего дома, — донеслись звуки вступления ко второй симфонии Шуберта.
Странник, расскажи, расскажи мне ещё что–нибудь,
прежде чем рассвет перережет горло ночи
А. Сарамельо
— Душа покоя просит, слышь, это, ага. А всё чего–то нет его никак.
— Завтра будет.
— Ну, это да…
Двое сидят во мраке сарая, на корточках, голова к голове — один нечёсанный, всклокоченный, рыжий. Другой — седой уж совсем, хоть и не старый ещё — тот, чья душа требует покоя.
Ветер свистит в щелях дощатых стен, тревожит наваленную на пол грязную стоптанную солому, играет незапертой дверью, вынуждая её душераздирающе скрипеть.
