На бамбуковое кресло в углу комнаты Динеш положил льняные брюки и белую рубашку, все прекрасно поглаженное.
Часть стены – Динеш трудился несколько часов, когда они прибыли сюда, – была обтянута красной тканью, на которой висели свистки и шпоры, походный поясной ремень и сабля.
Возле кровати слуга поставил серебряную чашу с фруктовыми солями «Эно», на случай, если они понадобятся после тяжелой ночи в клубе. Еще, трогательно, словно хотел сказать, что попытается отнестись к ней с симпатией, Динеш окружил фотографию Розы гирляндой бархатцев, словно она была богиней.
Сейчас Динеш вышел из тени, которую отбрасывал фонарь-«молния», старательно обтер Джека полотенцем, помог ему надеть трусы, затем раскрыл пояс брюк, чтобы сахиб сунул сначала одну ногу, затем другую.
Поначалу Джек ненавидел этот ритуал одевания. Когда это случилось в первый раз, он даже рассмеялся и выхватил у Динеша свои штаны, чем обидел его. Ему было неловко, казалось унизительным, словно два взрослых мужика играли в куклы. Теперь он привык и ему даже нравилось. Оправдывал он это тем, что теперь гораздо лучше понимал: в этом доме все относятся к своим обязанностям серьезно. Но, если честно, то нежные прикосновения Динеша позволяли ему чувствовать себя менее одиноким; к тому же он понимал, что все это продлится недолго и скоро закончится.
Все меняется, ясное дело. Никто не говорил об этом, но это постоянно присутствовало в доме, как и шорохи грызунов под досками пола. На верхнем этаже дома сахибы по-прежнему играли ночи напролет в бридж, устраивали бесконечные коктейль-вечеринки; а на цокольном этаже слуги еле сводили концы с концами.
Арун, индиец из высокой касты, с которым Джек играл в поло, недавно вернулся из Кембриджского университета, где изучал юриспруденцию.
– Знаешь, что мне больше всего нравилось в Тринити-колледже? – дразнил он Джека, лениво и небрежно, по-лондонски растягивая слова. – То, что один из вас, белый человек, чистил мои башмаки и оставлял их возле моей двери.
За неделю до этого в Джека – он шел домой из клуба, одетый в теннисную фланель, – плюнули на улице. Он остановился в полнейшем изумлении, с чужой слюной на плече, не зная, то ли игнорировать этот плевок, то ли ответить на него крепким ударом.
Ужинал он в одиночестве в столовой, бедноватой, с разрозненными стульями и тусклыми свечами, изрыгавшими парафиновую копоть. Это тоже предстояло исправить.
Динеш подал ему простое кеджери[10]
