что здесь что-то не то. Что вождь мирового пролетариата оказался главарём
международного заговора люмпенов. И пытался всю эту братию выявить и уничтожить.
Другое дело, что у него ничего не вышло.
— Это вам всё в академии разъяснили? — восхитился я.
— Да ну, какое там, — насупился Василий Лукич. — В академии разве такому учат?
Это Он сам мне всё рассказывал.
— Сам?! — я в ужасе остановился.
Василий Лукич засмеялся.
— Я же был комендантом “Кремля”. Единственный, кто имел право в любую камеру
входить. Он мне много чего рассказывал.
— Это Он, значит, так вам и рассказывал: я, мол, не вождь мирового пролетариата, а
главарь международной банды люмпенов. И молодец Сталин, что меня разоблачил. Так,
что ли?
— Вы знаете, — вздохнул Василий Лукич, — вам всё вынь и положь. Всё гораздо
сложнее. Они же к нам не в железных масках прибывали. Всё, как положено: с
сопроводиловками, с аттестатами, с выписками из дел, с индивидуальными инструкциями.
Как вы думаете, где его взяли?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Наверное, в Горках.
— В Горках! — Василий Лукич снисходительно похлопал меня по спине. — Не в
Горках, дорогой товарищ, а в Претории. А сбежал он туда ещё в 21-м после
кронштадтского восстания, переведя на свой счёт всё достояние республики. Бывало, —
продолжал Василий Лукич, — как зайдёшь к нему в камеру, Он голову вот так вскидывает
от книги (обычно сам себя читал, что-то выписывал) и говорит: “Товарищ, вы член
партии?” А у меня партстаж, сами понимаете, с семнадцати лет. “Тогда послушайте,
товарищ, — говорит он, — как всё-таки здорово написано”. И читает: “Тысячи форм и
способов практического учёта и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны
быть выработаны и испытаны на практике. В одном месте посадят в тюрьму десяток
богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы. В другом —
поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их по отбытии карцера жёлтыми
билетами, чтобы весь народ надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвёртом —
расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве...” И смотрит на меня,
прищурившись: мол, каково? Похвалю я или нет. А я ему говорю обычно: “Вы бы,
гражданин, чем нам эти избитые истины читать, которые и без вас нам на политзанятиях
каждый день вдалбливают, лучше бы награбленное вернули народу. Может быть, вам бы и
