Лысухин тяжело поднялся и заговорил просительно:
— Захар Капитоныч! Извините, что столько вам доставил хлопот, беспокойства и неприятной возни со мной!
— А, полноте, — благодушно осадил его старик. — Извиняются больше пьяницы. Это у них самое швыркое слово. — И коснулся груди гостя. — Обождите маленько. Я только что поставил в печь два чугуна с дождевой-то водой из чана. Придет Секлетея после полдневной дойки и постирает. Сейчас я разожгу дрова, и будем завтракать.
— Нет, нет, спасибо, Захар Капитоныч! Я уж поеду домой. У меня своей провизии на сутки хватит. Выбьюсь отсюда на шоссе и поем. А по нему до города за час докачу.
— И наш автобус из Ильинского идет только полтора часа. Делает три рейса в день. Ну что ж, Вадим Егорыч. Коли надумали, задерживать не буду. Воротина двора не на засове, только прижата. Сами с улицы откроете ее.
Они распрощались. Старик из окошка проследил взглядом, как гость потрясся на мотоцикле по дороге, вобравшей в себя после дождя всю влагу и оставшейся все так же плотной и шишковатой. Когда Лысухин скрылся на повороте за посадками, где находился обелиск, старик вышел из избы и спустился с крыльца, чтобы закрыть оставленную распахнутой воротину. Сеть валялась во дворе возле дровней. Старик скомканно забрал ее в обе руки. Она загремела камешками, зашебуршала поплавками из бересты. Пальцы приятно застряли в ячейках из тонких, словно паутина, однако крепчайших капроновых нитей. Сеть была хороша и легка. Но старик твердо шагнул к загороди и, как вещь не ценнее для него, чем пригодную в утильсырье, бросил ее через загородь в полумрак пустого хлева.
