Горбунов выполнил приказание, но — неизвестно почему — сделал все наоборот: занял место не с той стороны. Получилось, что Кожедуб должен прикрывать своего ведомого.
«Струсил, болван, и все перепутал! — подумал Кожедуб. — Посмотрим, однако, что дальше будет»,
Вражеские самолеты, завидев «Лавочкиных», развернулись и стали быстро уходить.
— Видели противника? — спросил Кожедуб.
— Видел, — ответил Горбунов.
— А что дальше будет, знаете?
— Н-нет...
Конечно, через несколько минут появилось уже восемь самолетов. Шесть отделились и пошли в сторону Берлина, два — к линии фронта. «Не робей!» — крикнул Кожедуб, начав преследовать «фоккеров». Вдруг они резко развернулись, и самолет Кожедуба оказался под ними.
Кожедуб сделал резкий разворот, крикнул: «Прикрывай, атакую!» — и кинулся в хвост ведущего.
Горбунов должен был отстать, чтобы прикрыть атаку, но он не отстал.
Кожедуб выругался, нажал гашетки, пушки молчали. Кожедуб выругался еще раз, перезарядил пушки — никакого толку.
— Ко мне! — крикнул он. Горбунова рядом не оказалось. Пришлось уходить домой ни с чем.
Кожедуб приземлился и вызвал Горбунова.
— Вы видели врага?
— Видел, товарищ командир.
— А какого же черта вы не стреляли?
— Да я стрелял...
— На каком расстоянии? За версту! Такими атаками вы портите все дело. В конце концов вас подстрелят, как воробья, и погибнете ни за грош! Надо бить с короткой дистанции и выполнять команды как следует.
Горбунов вышел из землянки с низко опущенной головой. Кожедуб долго смотрел ему вслед. «Молодой, ладный парень, — думал он. — А ведь трус. Да еще какой. И как он только в летчики попал! А ты разве не боялся никогда? — спросил он сам себя. — Конечно, боялся. И когда в первый бой шел и когда во второй. Да и сейчас бывает частенько не по себе, и не только в неравном бою, но и один на один с немцем. В неравном даже почему-то легче. Война штука нелегкая. Ведь каждый день могут убить, и тогда не будет ничего — ни солнца, ни смеха, ни песен, ни смешного медвежонка Зорьки, ни друзей. Ничего. И главное, тебя самого не будет. Этого даже представить себе нельзя. Тебя не будет. Живого, а, может быть, и мертвого не будет, вообще ничего не останется... Да, этого парня можно понять. Но оправдать его никак нельзя. Не только потому, что трусить позорно. Трусить вовсе не позорно. Обнаруживать трусость — вот что позорно. И даже не в этом дело. А в том, что если ты обнаружишь страх, тебя обязательно убьют, а если не обнаружишь, запрячешь его глубоко в себя, запрешь крепко-накрепко, тогда ты убьешь врага, а не он тебя. Борьба со страхом это и есть борьба со смертью».
