Наконец, я выбрался на берег. Миша меня упрекнул:
— Что же ты не откликался? Я тебе кричал, кричал. Гляжу — лезет в воду все глубже и глубже, а потом и совсем куда-то исчез.
— Что же я тебе из-под воды кричать должен был? — притворно огрызнулся я, пряча в складках сети тайменя.
— Нет, не из-под воды, — резонно возразил Миша, — а тогда, когда вынырнул. Все утопленники именно тогда кричат.
— Ах, так! Ну, пожалуйста, — и я закричал во весь голос: — Тону!
— Красиво! — одобрил Миша. — А теперь объясни, где у тебя фуражка?
— Фуражка? Вероятно, где-нибудь у Шипициной, Зенцовой, а может быть, и дальше, — ответил я. — Впрочем, не в фуражке счастье! — и я, торжествуя, показал Мише тайменя.
Не зря лил дождь двое суток: он вымыл и землю и небо. Никогда я не видел такой яркой зелени на лугах и такой мягкой синевы в небе, как в это утро. Бор благоухал. Мы плыли серединой реки, но и сюда доносился нежный смолистый запах сосны. Над водой радостно реяли стрекозы. Где-то в мочажинке ласково и проникновенно крякала дикая утка, должно быть, собирая своих птенцов. Тишина стояла изумительная.
Показалась деревня Зенцова. Мы причалили к ней, поднялись на берег. Нигде никого. Все на покосе. Поговорили с ребятишками, спросили, не проходили ли здесь четверо парней. Нет, не проходили. Мы успокоились: очевидно, наша глупость и глупость «пешеходов» находились не в прямой арифметической зависимости.
Разнеженные теплом, любуясь чудесным пейзажем, мы плыли дальше. Шиверы кончились давно, течение стало медленнее. Не требовалось ни грести, ни править.
Река сделала несколько поворотов. Левый берег стал повышаться и перешел в массивный хребет, правый же оставался по-прежнему низменным, ровным лугом.
Миша снял рубашку и лег загорать. Я, сидя в корме, дремал.
Внезапно в эту гармонию тишины и покоя ворвалось что-то чуждое. Так бывает в оркестре: тихо-тихо ведут мелодию скрипки, звуки сливаются, тают, будто шелестят осенние листья и шуршит под волной прибрежный песок, и вдруг ударит нервной дрожью барабан; ударит и стихнет, снова ударит, прокатится глухим рокотом; и вскрикнет испуганно скрипка, и тревожно заговорят виолончели, и медным басом вступит труба.
Сначала отрывисто, изредка, то усиливаясь, то затихая, потом беспрерывно и все нарастая, до нас стал доноситься глухой шум.
— Что это такое? — поднял голову Миша. — Ветер не ветер…
— Нет, конечно, — прислушиваясь, сказал я, — это не ветер…
Шум не был похож ни на ровное журчание шиверы, ни на бешеный грохот бури. Слышались глухие ритмичные удары, потом звон рассыпающейся волны, тяжкий вздох и долго не стихающий строптивый ропот…
