(Точно таким же образом вернётся в дом чуть позднее одна из маминых фотографий).
Простоял этот поднос дома лет, наверное, двадцать. Родная, привычная глазу вещь. Она и в одном из отцовских натюрмортов – на рояле с белыми пионами.
Сергей любил этот поднос, особенно с красными плодами. И однажды мама подарила ему его. А он – вечная его манера – тут же передарил. Наполнил гранатами и ещё, Бог знает, какой красотой, и понёс к ногам друга-юбиляра ("Дары императору"). Всё. Все забыли о подносе.
И вот, через столько лет, Сергей извлекает из пакета всё тот же поднос и ставит его на стол. Я онемела. И после множества абсолютно бессмысленных движений, наконец, говорю:
– Серёжа, это же моё детство… А теперь я тебе его дарю, пусть он будет у тебя в доме.
– Ну, конечно! Подарил детство и тут же его отнял!
И поднос остался и жил своей привычной жизнью у меня – у себя – в доме, на большом круглом столе ещё, наверное, лет двадцать.
А когда я уезжала из Киева, поднос сочли "невыездным". Почему – Бог весть. Если в нём что-то ценное осталось, то только память. И оставила я эту вещь у своей подруги Светы "до лучших времён". Но, видно, так угодно было судьбе, она распорядилась так для того, чтобы побывать этому подносу – свидетелю и участнику многого – на выставке работ Параджанова в Киеве. И стоял он на столе, наполненный гранатами, как если бы поставил его Сергей. А потом Светлана передала его с оказией (пройдёт – не пройдёт?), и он беспрепятственно добрался до меня. И вот передо мной стоит: вернулся. Что бы он мог рассказать, кабы заговорил?
Сергей собрался уезжать в Тбилиси.
Поезд вечером, а он заболел. Отложить отъезд невозможно. Прибегаю и застаю: лежит он в кухне на лавке в парчовом халате. Руки на груди сложены, а сверху – икона. Глаза закрыты. Вроде и не дышит.
– Серёжа…
Тишина.
– Серёжа…
Никакого впечатления.
В доме полно народа, но все в соседней комнате и говорят шёпотом. Страшно. Какая нелёгкая заставила меня приподнять икону – не знаю. Приподняла, а под ней – электрогрелка. И сразу крик:
– А-а-а, что ты наделала! Красоту нарушила. Я болен, мне плохо. У меня температура. Ты давно была на Птичьем рынке?
– Очень.
– Ну и зря. Красота безумная. Посмотри, что я купил.
Из угла смотрело жалобно беспородное существо.
– Знаешь, что это? Это настоящий щенок, – и называет что-то, не имеющее отношения к собакам.
Еле поднялся, еле спустился к машине.
Перрон полон провожающих, все оживлены, все что-то рассказывают друг другу (конечно, о Сергее), а он тихонько пошёл к вагону и сел у окна. Перед ним густо драпированная тканью корзина, как царская колыбель. А из неё выглядывает морда щенка. В окне его лицо: бледное, больное, измученное.
