Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 135

Иду тропой вдоль пенистого приплеска, поминутно оглядываюсь и машу маме, — она держится одной рукой за ствол рябинки, другой шевелит в воздухе, словно крестит меня. Между нами врезается косматый выступ берега, я подхожу к самой воде и все равно ни мамы, ни Рябиновой Гряды больше не вижу.

Годы, суета, скорби…

Нечаянно, где-нибудь на ходу, взглянешь на себя в зеркало и будто постороннего пожалеешь: ой, какая ты стала, Танюша! Поседела, вдоль щек пролегли морщины, уж не для того ли, чтобы легче по ним сбегали слезы?

Не во сне ли мне привиделось, как сидели мои мальчишки за столом, рисовали, а я вязала варежки им и спрашивала: «Сыны мои, сыны, кем-то вы у меня будете?» Вася отвечал: «Солдатом», Лаврик звонко выкрикивал: «А я генелалом!» Четыре года было ему, и он еще не умел выговаривать букву р. Через два года студеным февральским утром на санях повезли мы с Митей хоронить его на нашем деревенском кладбище. Нет сил говорить, как Лаврик мой заболел, как пришел доктор, взял его тоненькую ручку, подержал и не глядя выпустил, словно для него она уж была неживая.

— Менингит. К сожалению, болезнь вступила в такую фазу, что… рад бы утешить вас, но… состояние мальчика не оставляет надежды. Вам тяжело будет видеть его агонию. Советую, отвезите в больницу, — он назвал ее адрес, — через два дня вам выдадут труп и необходимые справки.

Я с возмущением сказала, что мы будем лечить.

— Есть же какие-нибудь лекарства!

Доктор пожал плечами, присел к столу и размашисто выписал рецепт.

— Капли, облегчающие агонию. Все другие лекарства уже бесполезны. Сочувствую вам. Жестокий это удар, но… будьте тверды. — Он поднялся, еще раз посоветовал нам бесполезно не мучиться видом агонии нашего сына и стал одеваться.

Ошеломленная сидела я у постели Лаврика, прижимала к своим щекам и губам его пылающую ручонку, чтобы ко мне хоть немножко перешел его жар. Все во мне кричало, что не может быть того, что сказал доктор. Мы спасем нашего мальчика, надо что-то сделать сейчас же, не откладывая: мне — скорее в аптеку, Мите — за другим доктором.

Лаврик покорно пил капли и впадал в забытье. Другой доктор хмурился, потирал лоб и тоже говорил, что медицина еще не всесильна.

Потом все было как долгий страшный сон, и я ждала, что вот-вот он кончится и я опять обниму живого моего мальчика и никогда больше, никогда с ним не расстанусь. Обряжала его, укладывала в гробу, остро пахнущем сосной, говорила о нем с другими — и словно не о моем Лаврике, — он где-то живой, читает по картинкам книжку «Плюх и Плих» и ждет меня. Вгляжусь в серое худенькое личико с темными впадинами глаз, и резнет по сердцу: да ведь это он, мой мальчик, он умер. Припаду к гробу, накричусь и опять отупею, делаю все как во сне и говорю о мальчике, лежащем в гробу, как о другом, не моем. Мне этого тоже жаль, но — что, мол, делать.