— Ты тут мусор пропустил! Ты чего, солдат?!! — кричал мне на ухо один, указывая на только что выкинутый бычок.
— Я же здесь только убрал!
— Ты чё, сука, будешь перечить сержанту? Ну, ты доигрался! — ухмыльнулся второй и нанёс размашистый удар в живот.
От внезапно нахлынувшей боли я согнулся, обхватив двумя руками туловище.
— Зараза… — пролепетал я, кривляясь от неутихающей боли.
— Что ты сказал? — переспросил один из дедов, нанеся размашистый удар в челюсть, после которого я упал на асфальт. По всем законам нокаутов, я встать уже не должен был. И боль, скажу я вам, способна приковывать к земле, но мне удалось найти в себе силы подняться и, из резервуаров своей энергии, нанести одному из обидчиков удар в печень. Правда, замешкавшись из-за тормозящей мои движения боли, я снова оказался на асфальте. Встать, к сожалению, уже не представлялось возможным. Силы на исходе, да и к тому же в течение минуты я чувствовал, как со всех сторон на меня обрушивалось удары, а боль импульсами показывала себя в разных частях тела.
Затем один из них ботинком подбросил веник в мою сторону и приказал убирать территорию КПП. В смутном бреду, я стал мести какую-то часть асфальта и, как только это удовлетворило тех уродов, они, весело смеясь, ушли в расположение, а я, пытаясь побороть ту боль и не свалиться без сознания, продолжил убирать. Кое-как домёл я территорию и убрал опавшие листья. В тумане добрёл до казармы, сдал инвентарь и лёг в порванном пуховике на то место, куда привёл меня «метр пятьдесят пять».
Обычная двухметровая доска, шириной в два хвоста капуцина, обшитая чёрным кожзаменителем.
Призывников было настолько много, что все эти кровати были смещены, и все пацаны спали буквально друг у друга на груди. Я уснул тут же, как мёртвый. Отрывками помню, как неподалёку, в комнате солдафонов, играла песня «Демобилизация» группы «Сектор Газа». Слышал, что некоторые предпочли всю ночь играть во что-то на мобильном телефоне или болтать с другими. Шум стоял, как на «Озёрке». Помню, меня кто-то тормошил, но я, будто выпивший бутылку армянского коньяка, лежал в беспамятстве.
Отрывком видел перед собой маму, обнимающую меня:
— Мисятина, я люблю тебя! Как я могла допустить тебя к той новой жизни, к которой ты и вовсе не готов!?? Вернись, прошу тебя!!!
Дальше мерещилась моя любимая эмочка. Она горько плакала и, положив записку на стеклянный журнальный столик, выбросилась из окна. Вмиг в её комнату захожу я. Ветер, гуляющий по комнате из открытого окна, развевал занавески и благоухал вечерней свежестью. Со спокойным умерщвленным лицом я подошёл к столику и взял в руки записку.
