Мне в крестные отцы мама опять взяла пасынка, второго, Александра Николаевича, желая укрепить и уроднить наше единокровие, но крестной взяла свою мать, а имя мне дала в честь любимого человека. Я родился крепким круглышом, с вихром непокорных волос, и очень рано пошел. Пошел – и стал обижать Колю. Я был настоящий ломало. Все, говорят, хотел сломать, не умея даже произнести это словом – «амать» говорил я, – и выражал намеренье «самать» фонарь на дачной платформе, высокого жандарма с рыжими усами (впоследствии у меня, у юноши, проснулось желанье «самать» всех жандармов на свете) и даже медовую круглую луну, низко выплывающую из-за лесочка. Но то были желания, а действия «аманья» были направлены на Колю и его игрушки. Я налетал, как вихрь вихрастый, на его бамбуковый игрушечный столик – и «амал», валил и рассыпал его постройки из кубиков, его фарфоровых барашков и куколок. (В солдатики он не играл.) Няня, охранявшая Колины интересы (я был еще в ведомстве кормилицы), грозилась мне: «Вот погоди! Я тебя, вихрастый! Озорник!» А Коля только усовещевал меня ласково, глотая слезы:
– Что ты, малявенький, что ты?
Но недолго пришлось ему усовещевать «малявенького».
Скоро его «самала» злая болезнь: дифтерит. Он умер трех лет. И заразил его, говорят, «малявенький», сам неизвестно откуда подцепивший болезнь. Мама лежала в родах. Тетка, посланная бабушкой ходить за мною, также заразилась и слегла. А «малявенький» вынес не только дифтерит, но почти следом и скарлатину и остался жив, только из крепыша и озорника превратился в худенького тихого ребенка, до самой юности не желавшего ничего «амать». Коля умер трех лет от дифтерита, У мамы родился третий сын, Георгий, красивый, кудрявый мальчик, очень полюбившийся своей крестной – третьей дочери отца, Елисавете Николаевне.
Но мама была неутешна. Смерть Коли была для нее ударом, от которого никогда она не оправилась совершенно. Она берегла его рубашечки, его фарфоровую собачку – «амка, а хвост акарючкой», она слагала в сердце своем все его слова[89], все тихие озарения его прекрасной души, подмеченные ею и другими, она всегда имела его пред своими глазами и, как ни любила нас с братом, все-таки часто, кажется, повторяла про себя: «Не то, не то!» Иной раз задумается, бывало, и, помолчав, промолвит, как сердца горестную замету:
– А Коле было бы теперь шестнадцать лет!
На могилке его поставила она белый мраморный памятник и плакала, бывало, над ней через десятилетия после Колиной смерти. И только горькая, неутешная нужда заставила ее – нет, не продать, а заложить у знакомых Колин «крестовик». Когда я стал зарабатывать, она выкупила его. Не у брата ли он теперь?
