И не только о нем... - Александр Петрович Штейн

31 ДЕКАБРЯ 1953 ГОДА, когда до Нового, пятьдесят четвертого, осталось не больше трех часов и все мои домашние, как все домашние в семьях всего земного шара в эту пору, были одержимо охвачены такой бессмысленной и такой милой суетой, зазвонил телефон.

Он зазвонил, как уже звонил бессчетно в этот вечер, пронизанный завтрашним незнаемым и уж наверное чем-то необыкновенным и прекрасным, то я поздравлял, то меня поздравляли, то поздравляли жену, то жена поздравляла, то — дочка, то — дочку, говорилось всякий раз, в общем, одно и то же, но то, что в другой раз казалось банальностью, слышалось в тот вечер, как никогда, телефонные провода давали в московские квартиры и, наверное, в квартиры многих других российских городов ток высокого человеческого напряжения.

Это был и очередной Новый год, но было в нем вместе с тем нечто внеочередное.

Да, именно ВНЕОЧЕРЕДНОЕ…

Я и не разобрался вначале, кто поздравлял, как всегда, стереотипными формулами, хоть и сразу же голос показался знакомым — мягкий, сдержанно ровный, каким говорят опытные, знающие цену себе и своим словам врачи, ставя диагноз нервничающему пациенту. Показался знакомым, но не узнал, а пальцы почему-то вдруг, сами собой потянулись к пачке сигарет, словно бы позабыв, что брали их в последний раз в жизни пять лет назад, когда я бросил курить.

Зажег спичку, затянулся глубоко, усмиряя сердце, забившееся в волнении. А в трубке молчали, лишь чувствовалось сдерживаемое дыхание.

И я, веря и не веря, нет, уже веря, ведь нельзя было не верить, ведь так оно и должно было быть тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, сказал негромко в по-прежнему молчащую трубку:

— Борис Ильич? Спасибо. Вас — тоже.

…Еще вчера, 30 декабря, в тот незабываемо врезавшийся в его память вечер, он не знал ничего — ни того, что умер уже немало месяцев назад Сталин, ни того, что уже схвачен и уничтожен Берия, не знал, где жена, что с ней, что с сыновьями, где они, не знал вообще, что происходит в Москве, в стране, в мире, и не знал, что произойдет через день, час, минуту с ним самим.

Сгустились зимние сумерки, вежливый полковник с Лубянки, надвинув папаху, пригласил его, арестанта, сесть в автомобиль, и машина медленно поехала по московским улицам, по-новогоднему шумным, искрящимся в жемчужных снежных россыпях, и так же, как ему нередко представлялось тяжким, удушливым, кошмарным сновидением все, что было с ним за эти два года, так и сейчас были сном, счастливым, по-детски безмятежным, эти перекрестки с потоками пешеходов, ждущих, когда вспыхнет зеленый свет, этот волшебный снежок, раздвигаемый автодворниками с ветрового стекла, эта морозная, лучистая снежная пыль, резвящаяся перед подфарниками, эти дворничихи на кромке тротуаров, в своих белых передниках поверх толстенных тулупов, похожие на снежных баб с помелом. Он даже слышал и не слышал того, что спеша и сбивчиво говорил ему полковник в папахе, а он как раз говорил о смерти Сталина и о том, что врачи-убийцы не убийцы, а безвинные жертвы убийц, и он ничего не понимал, какие врачи, какие убийцы, и только механически кивал головой, и в голове туманилось, и сладостный сон длился, и, только услышав предупреждающий резкий гудок встречной «Победы», обрадовался, и заулыбался, и вспомнил вслух, что, хотя он провел эти два года в середине Москвы, ни разу не донесся до него этот автомобильный гудок.