читал их. Это – точное слово:
с ужасом, – а еще с большим думал: «Как они попали к матери? И зачем он хранил их хоть минуту и, получив, не рвал тут же в мельчайшие клочки?» Что-то карамазовское есть и в этом. Если мама нашла их в его бумагах после его смерти, то была ужасная посмертная встреча с человеком, которому она отдала и молодость, и любовь и пожертвовала любовью другого человека. А если записки эти дошли до нее (или доходили) еще при его жизни, какой подвиг был все это принять и простить! Нет, подвиг был – даже не простить, а только пережить!
Я жалел, что развязал алую ленту, когда-то стянувшую эту стопку старых писем. Мне было горько, больно, смутно. Но когда я подумаю, что все это было покрыто любовью, когда я вспомню, что мама никогда не укорила передо мною человека, который дал ей так мало счастья и так много страданья, когда я вновь представлю себе, с какой любовью она всегда вспоминала его любовь, и какою радостною представлялась ей ее первая любовь, и как благодарна она была ему за любовь, – я благодарю маму и за эту стопку писем давних лет: она дала мне, старику, великий урок великой любви, которая «долготерпит» и все прощает. И я рад, что ношу имя этого несчастного, доброго и благородного человека, вся не вина, а беда которого была в том, что он жил, «в закон себе вменяя страстей единый произвол»[83]. Мать учила меня молиться за него. Это значит, что она научила меня любить его.
После смерти Сергея Сергеевича мама осталась жить у свекрови. Нелегко ей жилось. Бездетная, она не пустила тех корней в семью, которые признавались бы подлинным родством.
Свекровь уважала ее, но у властной счастливицы ни к кому не было ни теплого чувства, ни любви. Счастье – или то, что люди считают за счастье, – валило к ней: она дважды выигрывала на «внутренние займы» – 75 тысяч и 100 тысяч, не считая более мелких сумм (а самая мелкая была тогда 500 рублей). В самую коронацию Александра III случился у нее во флигеле пожар. Моментально примчались пожарные команды. Флигель был спасен. А она, укутанная в соболью тальму, охала и стонала, сидя в кресле в саду, будто лишаясь всего достоянья. «Настя, – посылала она невестку, – поди проси вон того высокого, с бакенбардами, он главный у пожарных, чтоб отстояли дом». – «Да все уж благополучно, мамаша». – «Ах, как ты так можешь говорить! Опять может загореться…» И добилась-таки, что высокий с бакенбардами подошел к ней, вежливо ее успокаивал, а она поручала ему: «Вы уж успокойте меня, батюшка, велите пожарным не уезжать: а ну как опять загорится?»
