Но елка – дерево, и на ней висят чудесные плоды: хрустальные яблоки, наполненные цветным сиропом, китайские яблочки, вишни из марципана с леденцом, золоченые и посеребренные грецкие орехи. Многочисленный шоколадный народ поселился на ветках елки: тут и шоколадные кони, медведи, собачки, кошки и, наконец, даже и Дед Мороз из шоколада, держащий в руках крошечную зеленую елочку из гусиных перьев. Невозможно составить инвентарь картонажей, украшающих все ветки елки: львы, медведи, лисицы, сенбернарские собаки, павлины, гуси, аисты, старички-гномы, домики, часы карманные и стенные лейки, яхты, луна, негры, рыбки всех величин и видов – и все это было наполнено и начинено драже и шоколадными лепешками. На ветках потощее и потолще развешаны были фигуры из пряников с наклеенными на них картинками.
Пряничные белые грибы росли на ветках, специальные елочные конфекты в пышных сорочках из золотой и серебряной бумаги и цветной фольги таились в гущине ветвей. Сверху донизу елка, как деревенская красавица, была увешана разноцветными стеклянными бусами и бусами из алых, янтарных и лиловых леденцов.
Пестрые свечи усеивали всю елку сверху и донизу. Под елкой на снегу из ваты сидел сам Дед Мороз. Веселый, добродушный и мудрый. Мы к его изображению питали глубокое уважение. Он тоже был неприкосновенен, как звезда с ангелами: он был мудрым владыкой этой живой сказки.
Я не помню ни особых игр, ни песен вокруг елки; нас не надо было забавлять. Елка преисполняла нас особым весельем, только ей свойственным. Нам показалось бы диким играть вокруг елки в какие– нибудь игры, маршировать, даже водить хоровод. Все это было хорошо и интересно в другое время и в другом месте. Мы были в некоем царстве Деда Мороза, над нами реяли ангелы и сияла чудесная звезда – какие же маршировки? В этом царстве мы были гостями в особых одеяниях: эти бумажные одеяния мы извлекали из пузатых серебряных хлопушек, висевших на елке. Елка стояла у нас до Крещенского сочельника – 4 января наступал конец «некоторому царству», вселившемуся в наш дом. До этого времени мы утром, днем и вечером, освещена ли елка лучами зимнего солнца, или она тонет в липком сумраке, или сияет в святочных огнях, мы непрерывно наведывались к ней и вслушивались в чудесные речи многочисленных елочных народов. Иногда нас одолевал соблазн – отведать китайское яблочко, попробовать ушко у марципанной свинки или присвоить себе два– три рубина или яхонта из леденцового ожерелья, но соблазн этот был случаен, и мы сами, предавшись ему, тужили об этом. Наше чувство к елке было бескорыстно. Она вовсе не была для нас деревом, обвешанным всевозможными лакомствами, и она не была каким-то кондитерским и игрушечным магазином на ветках, – нет, в ней, на ее ветвях, обитали чудесные существа, а княжил в ней Дед Мороз под покровом ангельской звезды. Поэтому, когда приходил день конца этому елочному княжеству – а отец никогда не позволял, чтобы этот день переходил на Крещенский сочельник, – мы глубоко переживали конец елочного княжества. У нас в детской оказывалось изобилие сластей и игрушек, елку уносили на двор, где она, сиротея, доживала до весны, но мы часто подходили к ней, и она оставалась для нас сказочной царевной, лишенной своего прекрасного царства.
