На каждую Пасху и на Рождество приезжали к нам Коля и Оля – мальчик и девочка из какой-то обедневшей купеческой семьи, над которой отец был опекуном. Приезжали со своей матерью. Нам с братом было раз навсегда сказано: Колю и Олю этих надо было угощать, заботиться, чтоб им у нас было весело, сытно и вкусно. Коля и Оля получали подарки, мамаша их, тихая, приятная женщина, прятала что-то в ридикюль, выходя от отца. Они уезжали, благодаря отца, и исчезали до следующего праздника.
Так продолжалось много лет, пока Коля и Оля выросли и, приехав однажды на Рождество, узнали, что в доме в Плетешках живут уже новые хозяева, а Николай Зиновеевич ютится в тесной квартирке на Переведеновке, забытый всеми. Мать Коли и Оли не без тревоги, но и с изумлением спрашивала маму потихоньку: «Как же это случилось?» Мама в ответ только отирала слезы.
Однажды мне, взрослому, пришлось встретиться в одном доме с архимандритом, приехавшим из Иерусалима. Услышав мою фамилию, он спросил меня:
– А вы не сынок ли Николая Зиновеевича?
Получив мой утвердительный ответ, он с живостью воскликнул:
– А мы поминаем его за каждой литургией.
Я удивился: никогда не слышал ни о каких дарах отца на монастыри и храмы Палестины. Приметив мое удивление, архимандрит сказал:
– Как же нам не вспоминать Николая Зиновеевича за каждой литургией, если мы служим ее за завесой, им пожертвованной, и облачение на престол, и воздухи на Святые Дары – у нас все от него.
Это была обычная, но совершенно тайная жертва отца на церкви – в дальнюю ли Палестину или в какую-нибудь калужскую или архангельскую глушь. Он жертвовал завесы для царских врат и из двух цветов, употребляемых при этом, – малинового и голубого, преимущественно любил посылать завесы из голубого шелка.
В нашем приходском храме у Богоявления в Елохове завесы в трех приделах были все приношением моего отца.
В бедные деревенские церкви, в дальние пустыни Севера он жертвовал облачение для духовенства и парчовую одежду на престол.
После его смерти нашлось много писем из русских монастырей и с дальнего Афона; эти просительные письма были обращены к нему как к известному жертвователю, но все это хорошо узналось только после его смерти.
Все жертвы его были тайные – иных он не признавал и никаких «честей» себе за них не желал.
Помню, однажды зимою отец приехал из «города» особенно веселый – нет, не то слово: светлый, радостный.
Мама, обрадовавшись, спросила:
– Что, хорошо торговали?
