и молитв. Никогда никто – ни отец, ни мать – не засаживали меня за «душеспасительную книгу» с обязательным ее усвоением и еще более обязательным предпочтением ее книжке «светской».
Я очень рано усвоил себе немало церковных молитв и просто не помню себя, когда б я не знал «Царю Небесный», «Отче наш», «Богородицу», но не помню никаких своих слез или детских огорчений, вызванных обязательной зубрежкой церковнославянских текстов дома и в гимназии, а у большинства моих сверстников и товарищей этих огорчений от «иже» и «како», этих конфликтов с тропарями и кондаками было без числа.
Это не значило, что отец был «веротерпим» или, еще дальше, «либерален» в делах веры; нет, он был строг здесь и тверд не меньше, чем его предок в XVII веке. В его присутствии никто не посмел бы позволить себе малейшей вольности по поводу предметов духовных и вероисповедных. Во всем, касающемся религии, отец был тверд и строг, как нигде и ни в чем другом.
Вспоминаю такой случай.
Старшие братья и сестры (из которых некоторые годились бы мне в отцы и матери) задумали сыграть на праздниках домашний спектакль. Отец не с большой охотой, но согласился на это, и сестры принялись за свой «Лакомый кусочек». Но когда дело дошло до «репетиций на сцене» – а ею служил тот конец зала, где в углу висел образ Спаса, – и «режиссеры» возымели намерение на время перенести большой образ в другую комнату или завесить его гардиной, отец строго-настрого запретил это. Все, на что он согласился, это поставить – ради спектакля – в углу, где висел чтимый им образ, купу высоких тропических растений.
В другой раз я был невольным участником следующего происшествия.
В доме получалась «Нива» с приложениями сочинений Достоевского. Она получалась «наверху», во втором этаже, где жили отец, мать, старшие братья, ничего не читавшие, и мы, дети; сестры, упивавшиеся романами, жили в нижнем этаже. Как-то зимним утром мама вручила мне только что полученных «Братьев Карамазовых» и поручила отнести книжку сестрам, вниз. Но, на беду, на дубовой винтовой лестнице я встретился с отцом, поднимавшимся снизу. Он спросил меня, зачем я иду вниз и что у меня за книга. Я показал ему «Карамазовых» (мне было восемь лет, я понятия еще не имел о Достоевском). Ничего не объясняя, он взял у меня книгу, велел мне вернуться в детскую, а книгу на моих глазах бросил в топившуюся печку.
Мне сильно досталось от сестер за то, что я не сумел донести к ним романа, первую половину которого они только что прочли. А я и до сих пор не знаю, почему отец сжег его, – не знаю, но предполагаю, почему этот не гнев (никакой вспыльчивости тут не было и следа), а приговор к истреблению огнем обрушился на православный роман великого писателя. В зрелые годы я узнал (и писал об этом сам), что замечательный писатель и тайный оптинский пострижник К. Н. Леонтьев
