Он был уже немолодой человек и давно не боялся за себя. Конечно, он бы хотел умереть без боли, не вытерпел бы надругательства, собственного бессилия. Но мысль о малейшей беде с его детьми по-прежнему настолько парализующе пугала его, что иногда становилось стыдно. Давно, самым глубоким внутренним чувством он знал, что готов отдать свою кровь, волю, последний кусок им обоим. Что нет таких лишений, на которые бы не пошел, если бы это могло их спасти. Защитить. Обезопасить их от жизни. Но Кирилл Александрович знал и другое. Что уже недалек тот день, когда он будет бессилен оградить, развести, не дать им столкнуться, сплестись! «Взаимозатопить…» Им — жизни и его детям. Его плоти… Самой нежной его собственной сущности, что он чувствовал в них. Словно перевоплотившись, они объединили его, давнего, которого после смерти матери уже никто и не помнит, и их, которые теперь старше его тогдашнего. Дети для него навсегда повторили и тот свет, и ту нежную вселенскую надежду, и, как ему казалось, самое дорогое — беззащитную солнечность начала, света, воли. Навек заложенную в него нетленную свежесть жизни, которой он безотчетно поклонялся, как другие верят в бога, в цель, во всемирный потоп.
«Он должен был сделать что-то решительное!»
Кирилл Александрович пошел в кабинет, сел за свой рабочий стол, провел пальцами по лакированному дереву. Даже в полутьме была видна пыль на пальцах. Он машинально перебирал лежащие на столе вещи — зажигалку, карандаши, потом зачем-то стал вертеть в руках золингеновский нож для разрезания бумаг. Он был сделан как пижонский, но тяжелый кортик. Если его отточить, была бы настоящая финка. За такую в послевоенной школе он бы отдал полжизни. И не только он!
Кирилл аккуратно положил нож — эту матово-стальную игрушку — в бархатные красные ножны и задвинул ФРГэвский футляр подальше от глаз.
Секунду он сидел, не отдавая себе отчета в своих мыслях.
— …Ну! Тряхнем стариной, Серега? А? Не верю, что ты уже так забурел?!
Минуту назад Корсаков не мог бы поверить, что будет разговаривать с Тимошиным с таким напором, с такой дерзкой легкостью.
— Я уж сто лет не был в « Домжуре»! — тот явно не понимал, что означает такая смелость панибратства.
— Ну, ты освободился? Сейчас?
— Думал, ты заедешь на пять минут. Жена на дачу ждет ехать.
— Никакими пятью минутами ты от меня не отвертишься! В общем, так. — Кирилл был уже тем давним, лихим, компанейским парнем, острым на язык, на драку, готовым поддержать любое сумасбродство. — Ссыпайся вниз, в машину. Закажи Аркадию столик и жди меня.
