Корсаков стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он уже привык за эти четыре месяца к скопищу домов за балконом. Может быть, с фасадной, парадной стороны в этих домах был смысл и красота, но из его окон они казались просто нагромождением каких-то гигантских камней. Зелени на случайно уцелевших деревьях и перерытых, разрубленных палисадниках еще не было, и поэтому общий тон казался пепельно-серым, неживым. Просто лунный пейзаж…
Обложным, почти уютным, ворчливым громом прошла гроза по горизонту, и Кириллу вдруг захотелось куда-нибудь в центр, на бульвары. Выскочить на мокрую, поблескивающую мостовую перед Домом журналистов, высаживать из машины молодых, красивых, бесшабашных женщин, рваться без пропуска через швейцара… Остро и молодо предвкушать жаркий, горячечный шум зала, где почти из-за каждого столика к тебе тянутся руки, предлагают место, окликают по имени, по фамилии, по прозвищу…
Еще лет пятнадцать назад его там знали, кажется, все. От метрдотеля до случайных баб, обычно оккупировавших пивной бар в подвале. А какое же было его прозвище?
Забыл!
У него тогда были черные кожаные джинсы… Потом он достал такую же кожаную черную куртку и, несмотря на тридцать с хвостиком лет, не без тайной гордости чувствовал себя этаким «тинейджером». Мощную тяжелую «Хонду» он купил в первый же год своей «загранки». Он даже не помнил, куда она потом делась.
В первые годы за границей он ловил себя на этой, именно «нашенской» разбросанности в желаниях. То купить, на ту знаменитость на полчаса раззявиться. Удивляться, что «их» это уже не интересует, что «они» суше в фантазиях, спокойнее, строже. Наверно, он не заметил, когда и как сам изменился. Он помнил растерянные глаза Марины, когда вдруг убрал со стола коробку дорогого печенья, которого захотелось всем к завтраку. «Это к Рождеству куплено», — нашел он совершенно неоспоримый, на его взгляд, довод. Дело даже не в том смешном случае (печенье все-таки съели!), когда он, тоже растерянный, ушел к себе в кабинет; он долго слышал злорадный, объединивший их всех, хулиганский смех и милые издевательства над им, которые были слышны ему и за двумя дверями. «Наш папочка стал фарисеем и капиталистом».
Кирилл Александрович прошел по коридору и набрал номер. Один гудок. Непреклонный голос — то ли женский, то ли магнитофонно-неопределенный — «Совещание. Позвоните позже».
Какое может быть совещание в половине восьмого?!
Теперь уже Кирилл решительно не знал, куда себя деть. Он долго мыл лицо в ванной. Не глядя в зеркало, причесывался, вяло решал, стоит ли переодеваться. Потом зашел в комнату Генки, и тут же вроде бы забывшееся волнение снова сковало его позвоночник. Он сел. Закрыл глаза, чтобы успокоиться.
