Белый, белый день... - Александр Николаевич Мишарин

Под стеклянным навесом, что около трамвайной остановки, в ненастное предвечернее время, в ожидании редко ходящего ныне № 23, сидел, словно забыв, зачем он сюда пришел, шестидесятилетний тучный человек с удивительно светлыми глазами.

Люди на остановке невольно прислушивались к его разговору с немолодой женщиной.

– Паша! А ты-то как оказался здесь, на Соколе?

Мужчина, было видно, не ожидал этой встречи.

– Да уж сиди! Сиди… – продолжала женщина. – Я же к Марии Ивановне. К Романовой. Помнишь, мы с тобой к ней в гости ходили? Ну когда ты еще школьником был?

– Да-да… Но ведь это было-то… После войны? Или в самом начале пятидесятых?

– Она по-прежнему здесь живет…

– Второй дом от угла по Новой Песчаной?

– Правильно! У тебя прекрасная память. Это всегда меня радовало.

Она ласково поцеловала Павла Павловича в щеку, мгновенным движением погладила его лицо. Павел Павлович встал, но мать опередила его:

– Нет, нет… Я сама дойду. Ты ведь так занят. Даже не позвонишь лишний раз!

В ее словах не было укора, а скорее смирение – вынужденное и уже привычное. Подошел трамвай, толпу словно смыло. В суматохе часа пик немудрено было потерять из виду столь внезапно возникшую тень матери. Павел Павлович хотел броситься за ней в толпу. Сделал неуверенный, почти старческий шаг и опомнился… Мать умерла больше двадцати лет назад. Отпета, кремирована, похоронена, давно перешла в воспоминание. Может быть, самое дорогое для него, но все равно с каждым днем отдаляющееся, теряющее прелесть подробностей, тепла, живого прикосновения. Простой нежности ближайших людей, когда не нужны ни слова, ни объятия, ни объяснения.

Что все это значило? Она ему просто привиделась? Или он потерял на минуту сознание? Или это была галлюцинация – удивительно явственная, в чем-то даже зловещая?

Мать приходила за ним!

Но Павел Павлович давно и убежденно верил, что только молитва матери удерживает его в этой жизни. Что все его успехи, растерянность, смута души – это все от потайных отношений с ушедшей матерью, что длились уже двадцать два года. Каждое утро он подходил к ее большому портрету – не очень удачной, резко увеличенной фотографии, вставленной в старинную, красного дерева, рамку. Рукавом белого махрового халата бережно стирал пыль, целовал изображение…

Иногда Павлу Павловичу казалось, что она хмурится. Иногда – что счастлива и благодарна, что он снова – в какой уже раз – начал день с общения с ней. Он всегда говорил ей что-то – обычное, обыденное – и просил напоследок: «Молись за меня».