— А что же, интересно, он у тебя может просить? — с неожиданным для себя раздражением спросил Кирилл.
— Когда он у меня был помощником… — не сразу, пересиливая что-то в себе, начал Александр Кириллович. — В начале тридцать третьего… Да, да! После пленума… Как раз по итогам двух лет… Так вот я ему тогда сказал: «Что ты тут делаешь? Это не мужское занятие — чаи подавать. Есть место первого секретаря в Верхне-Куровском районе. Давай, живи, действуй. Становись мужчиной».
Отец, в отличие от многих его сверстников, не возбуждался, не молодел от воспоминаний. Наоборот, становился строже, задумчивее. Отрешеннее…
— Вот… Оттуда Логинов и начал! — прервал он сам себя… — А просить… У меня? Конечно, нечего… Но ведь и я ничего не прошу!
Александр Кириллович снова замкнулся, тяжелее опустились веки.
Кирилл смотрел на него и все-таки, в который раз, не мог поверить, что за этой чуть трясущейся головой, старой кожей, ушедшими в себя, в темноту спрессованного времени, глазами живет, помнится, таится другая, почти бесконечная жизнь. И самое начало века, и вступление в партию, и учеба в Геттингене, и эмиграция, и красинская группа большевиков-террористов, и смертная казнь, в последнюю минуту из-за настойчивых просьб великосветских родственников замененная пожизненной каторгой. И гражданская война, освобождение Сибири, Дальнего Востока, его имя рядом с именами Блюхера, Уборевича, Постышева. И снова работа за границей… Работа, которую он, Кирилл, не знал как назвать, определить… И снова Россия, участие в съездах, пленумах. И начало войны, ленинградская блокада, полет с особым заданием Сталина в Америку… И исчезновение отца — сразу, с аэродрома, в начале 43-го на двенадцать с половиной лет… И снова — не конец! Снова — работа, работа… Последние попытки менять себя, мир, не сдаваться. Долгая, глухая отставка, пенсия и все блага — не по рангу, опала. И только последние годы снова какой-то интерес, воспоминания о нем. Может быть, потому, что Логинов?.. А может, просто он остался один из последних. Тех, внушающих и недоверие, и интерес, и странную боязнь: как в России издревле боялись старцев-колдунов, хранителей, вещунов?
Может быть, потому, что Корсаков по-настоящему узнал отца очень поздно, в семнадцать-восемнадцать лет, именно тогда-то, в Кирилловы студенческие годы, принятая ими обоими манера иронической, мужской свободы друг от друга переходила с ними из возраста в возраст. Это можно было назвать и доверием, и больше — уверенностью отца в сыне.
