– Ну как, видели своих? Передачу отдали?
– Да, спасибо! – ответили хором ребята.
– Вот и хорошо. А вам никаких передач не давали?
– Каких передач?изумился Борис.
– Ну, записочек там или еще чего-нибудь?
Ребята переглянулись. И Боря, вдруг проникнувшись к этому человеку каким-то необъяснимым доверием, решительно сказал:
– Записок надавали… Вот они… Дима, доставай и ты! – С этими словами он снял шапку и вытряхнул в подставленную Казаковым ладонь все находившиеся в ней записки, туда же положил скомканную бумажку и Дима.
– Ну-ка, дайте я их посмотрю. Всё, что проносится в тюрьму и выносится из нее, мы обязаны проверить! – И Казаков начал читать записки. Затем он отложил две из них и, возвратив Боре и Диме остальные, сказал: Эти я оставлю, с этими арестованными я сам поговорю, а остальные можете отдать тем, кому они написаны. Да запомните, если вас когда-нибудь еще пустят к вашим родным, то записки можете брать только от них, от других людей никаких поручений брать нельзя. Понятно?
К ним подошел Емельянов.
– Обыскать ребят? – спросил он.
– Не надо, они и так всё, что при них было, отдали. Ведь всё?
Дима, стоявший рядом с подошедшей к нему матерью, с готовностью ответил:
– Конечно, все!
А Боря даже перекрестился: «Вот ей богу все!». Казаков засмеялся:
– Вот видишь, Емельянов, ребята честные, даже побожились, что все отдали, как же им не поверить… Пускай себе идут по домам.
Такое доверие со стороны взрослого и, очевидно, «значительного» человека наполнило мальчишек такой гордостью, что они были готовы выполнить любое приказание этого «страшного» чекиста.
А Борис Алёшкин даже и не предполагал, что через каких-нибудь два с половиной года он сам будет таким страшным чекистом…
И хотя с позиции школьных традиций такая передача доверенных им писем «начальству» и могла расцениваться как своего рода «предательство», впоследствии, обсудив это между собой, ребята решили, что они поступили правильно.
Во-первых, потому, что если бы они добровольно не отдали всех писем, то при обыске их всё равно бы нашли. А они доверие такого «хорошего» человека, каким им обоим показался Казаков, потеряли бы и, может быть, этим принесли бы своим родным вред и уж, во всяком случае, не могли бы надеяться, что их пустят на новое свидание.
Во-вторых, когда они увидели, что Казаков оставил себе только две записки – «большеголового» и черноусого насмешника, то не очень и огорчились, так как им обоим почему-то не очень хотелось брать поручения от этих людей.
