Среди офицеров был один рыжий, здоровый верзила, судя по его поведению самый старший в чине. Напившись, он начинал буянить, кричать и остальным с трудом удавалось его успокаивать. 25 декабря немцы праздновали Рождество, денщики притащили откуда-то маленькую сосенку, украсили ее какими-то бумажными ленточками и конфетами в ярких бумажных обертках и расставили вокруг нее угощение: колбасу, консервы, конфеты и бутылки с вином.
Детишки Алешкиной не могли глаз оторвать от такого обилия уже очень давно невиданных лакомств, но, помня наказ матери, ушедшей на работу в роддом, сидели в своем уголке за печкой и только глотали слюнки. Однако, самая маленькая из них, да по своей неразумности, пожалуй, самая храбрая, 5-летняя Майя все-таки нет-нет, да и вылезала на середину кухни и смотрела, как денщики сервируют стол.
И вот один из денщиков, пожилой человек, с седоватыми усами и каким-то виноватым выражением лица, заметив, с каким вожделением смотрит девчушка на расставляемую на столе еду, взял ломтик хлеба, кусок колбасы и одну конфету и, стараясь сделать так, чтобы его товарищи этого не заметили, сунул все это Майе, одновременно легким толчком заставив ее вернуться в их запечный уголок. Звали этого немца Курт.
К вечеру вернулась с работы Катя, принесла с собой немного картошки и кусок мамалыги. Эла рассказала ей о подачке, полученной Майей от Курта (Алешкина тоже знала, что этого солдата зовут Курт). Это был, пожалуй, единственный немец, который хоть как-то обращал на нее и ее семью внимание, и иногда ломанным русским языком пытался что-то сказать.
Покормив ребят, Катя занавесила свой уголок обрывком старой оконной занавески, чудом уцелевшей у нее (все остальное румыны сорвали и порвали на портянки), вместе с ребятами улеглась спать.
Вскоре пришли и теперешние «хозяева» квартиры, они о чем-то громко, зло и как будто встревожено говорили между собой.
А затем уселись за стол и стали праздновать Рождество. Через какой-нибудь час-полтора двое из них так напились, что едва добрались до своих постелей и тут же уснули, а третий, подозвав к себе Курта, который и был его денщиком, стал что-то у него сердито требовать. Эти требования и крик сопровождались русской матерной бранью и становились все громче и злее. Курт всячески старался его успокоить, усердно подливая ему вина, и, в конце концов, ему удалось-таки проводить и его в соседнюю комнату и уложить в кровать.
Этот крик, так же, как и пение «О, таннен баум, таннен баум» (рождественская песня немцев, которую до этого они тянули все вместе) не давали заснуть Кате. Хотя ребята и спали, она лежала около них и беспрерывно вздрагивала от каждого нового яростного крика пьяницы. Но когда он был уведен в другую комнату, и как будто немного утихомирился, успокоилась и она. Она боялась за жизнь детей и свою, конечно. В станице уже были случаи, когда вот такие же пьяные немецкие офицеры ни с того ни с сего открывали стрельбу и уже убили несколько ни в чем не повинных людей, в том числе одного мальчишку. Кто его знает, что взбредет в голову этим пьяницам, чувствующим себя полными и безнаказанными хозяевами в этом доме.
