— Как вас звать? — спросил я на французском.
Старик отрицательно мотнул головой, тогда я повторил тот же вопрос на немецком, благо что моих познаний в языке Шиллера и Гёте для этого вполне хватало.
— Ich heiße Hans Lothar. Wer sind Sie? — прошепелявил он и тут же на сильно ломаном французском повторил. — Меня звать Ганс Лотар. А кто вы? Французы?
— Да, мы французы.
— Каким ветром вас занесло… А-а, потом, всё потом! Ложитесь спать, утром поговорим.
И, отвернувшись к стене, как ни в чём ни бывало засопел. Мы с Роландом принялись искать местечко, куда можно было бы опустить свои задницы. Таких местечек было немного, всего-то одно, в виде вонючей и влажноватой охапки сена вперемешку с соломой, в противоположном углу камеры, куда мы с Роландом и плюхнулись, причём, кажется, спугнув какой-то мелкого грызуна. А что, выбирать всё равно не приходилось, всё лучше, чем стоять.
Спал я беспокойно, то и дело просыпаясь из-за непрерывных стонов неизвестного заключённого, которые каменные стены и дубовая дверь так и не могли заглушить до конца, и искренне завидуя безмятежно дрыхнувшему Роланду. Тот свято верил, что правда восторжествует и нас с извинениями отпустят, а этого негодяя Вагнера вздёрнут на первом же суку. А вот я далеко не был уверен в таком развитии событий. Более того, меня терзали смутные сомнения, что как бы нас самих с Роландом не повесили за шею. Думаю, сколотить виселицу и нагнать народу, для которого казнь французов станет хоть каким-то развлечением, для наших тюремщиков не проблема. Как и доказать, что это мы напали на Шульца с Вагнером, а не наоборот. Племянничку достаточно пообещать долю серебра из моего кошеля (а там ещё и безанты завалялись). Правда, Мюллер показался мне вроде бы нормальным служакой, но недаром говорится, что чужая душа — потёмки. Да и не ему, думается, решать нашу судьбу, на то должны быть какие-то судьи, дознаватели, не знаю, как в эти времена устроено. Ну так за Вагнером, печёнкой чувствую, не заржавеет сунуть взятку кому угодно.
Нормально уснуть удалось лишь под утро, когда кусочек неба в зарешечённом окошке начал светлеть, а стоны наконец прекратились. С такими вот невесёлыми мыслями я и провёл остаток ночи. Утром благодаря слабому лучу солнца, кое-как протиснувшемуся в маленькое оконце, удалось оглядеться получше. Камера практически один в один напоминала то узилище, где коротали свои последние часы жертвы Мясника, разве что там вообще не было окон, а здесь хоть какое-то, но имелось. Старик всё ещё дрых на своей копне сена-соломы, повернувшись лицом к стене, а пялиться на его тощий зад у меня не было никакого желания. Хотелось пить, но воспоминание о затхлой воде в кувшине тут же напрочь отбило это желание.
