. Почему фраза эта была так мною воспринята? Да потому, что она нарушила мои ожидания. Ведь я уже был – и не без оснований – настроен на волну резонанса или консонанса Марселя и Пришвина. А здесь прозвучал настоящий диссонанс. Связь любви и смерти у Марселя формулируется в точности противоположным образом: «Я тебя люблю» значит «ты не умрешь». Как же эти высказывания двух, как мы сказали, близких по духу мыслителей можно согласовать? Но сначала попытаемся понять мысль Пришвина.
Если собрать ряд его высказываний о связи любви, смерти и бессмертия, то можно нарисовать такую картину. Любовь – двойственна в отношении к смерти. Прежде всего, она содержит в себе «стремление к бессмертию и вечности»[116]. Это стремление выступает у Пришвина, как и у Марселя, прямым требованием бессмертия для любимого существа. Кроме того, такое стремление как творческий эрос ведет к созданию считаемых нами бессмертными произведений, например у Шекспира и Пушкина. Но есть еще один аспект этой связи, который и удивил меня на фоне высказываний Марселя, казалось бы, прямо противоположных пришвинским. Любовь, считает Пришвин, уводит от творчества, а значит, и бессмертия к чисто эмоциональному, творчески непродуктивному переживанию ухода любимого из нашего мира, что проявляется в скорби по умершему любимому существу. Вот именно поэтому Пришвин и высказывает свое кажущееся парадоксальным суждение, что любовь создает смерть. Точнее сказать, в данной ситуации она создает скорбь, уводящую от творческого созидания как попытки прорыва к бессмертию.
У Пришвина любовь в ее созидающей бессмертие функции понимается как творчество жизни, мыслимой именно как сверх-жизнь (survie). Такая сверхжизнь предстает не только в совершенных созданиях творческого гения человека, но и в детях, являющихся тоже плодом любви. Мысль русского писателя проста – человек как онтологически любящее существо сразу и бессмертен и смертен: и то и другое в равной мере порождено любовью. Однако – по-разному направленной. А сам человек как личность бессмертен. Проанализировав дневниковые записи позднего Пришвина, мы убеждаемся, что он вовсе не сводит любовь к ее «танатогенной» функции, порождающей через скорбь парализующую творчество смерть.
Пришвин здесь по сути дела мыслит как феноменолог экзистенциальной ориентации, не знающий об этом. Смерть он воспринимал как феномен, явленный, прежде всего, в трауре, скорби и ей подобных чувствах и переживаниях. Поэтому он и говорит, что «смерть создается любовью других, а сам по себе человек бессмертен»
