— За тенями гоняется.
Хмыкнул Федор, глянул на подъесаула, шепотом поведал:
— Пашка ей предложение сделал…
Больно отозвалось у Бориса. На панском дворе еще понял… Куда ему, безродному, тягаться с сыном Королева!
Чужие сердечные муки растеребили и свои. Острием косы вошла в него Нюрка. Славная девка на погляд и нравом; не избалованная, даром что живут в достатке: круглый год на базу, в степи наравне с братьями и батраками. По вчерашнему случаю на девичнике убедился — не отдаст атаман дочку за него. Берегут казачью честь; а тут вовсе — кровь. Разбавлять алую, казачью, мазутной, мужичьей. Не видать ему Нюрки, как своих ушей. Чует и сама Нюрка: оттого тяжелы, безрадостны их встречи. В хороводе, на свету, не подойди, не задержи друг на дружке взгляд больше положенного — тайком, по-темному, за садами, как воры…
Ветер разгребал сурчину, рвал из рук повод. Федор что-то сказал; не расслышал.
— Говорю, найдешь их тут, в чертях, волков.
— В лежке они. Выйдут на разбой в потемках. На ветерок потянут, к чаловскому косяку.
— Махану наделают.
— Сокол там, старый жеребец, чуткий…
Поднялся Гнилорыбов. Кинув винтовку на плечо, полез за портсигаром. Широкая, в пол-ладони, лампасина на синих шароварах ярко пламенела. Борис силком оторвал от нее взгляд; кивая на заросли, сказал:
— Собаки вряд ли подымут… Палом доймешь.
Подъесаул, прикуривая, поглядел исподлобья.
— Серник, говорю, в чащобу. Излучину всю, где видали зверя.
— Гореть будет с треском! — Федор запрыгал в седле.
— Скирд поблизу нету, — ухватился и сам Борис за эту мысль. — А дичь все одно выпаливать.
Гнилорыбов близоруко щурился из-под смуглой узкой ладони.
— В самом деле.
Разобрав желтые, как калмыцкие лампасы, брезентовые поводья, он толкнул араба шпорами. Через буерак проводил Борис сутулую длинную спину подъесаула, затянутую в тесный защитный мундир. Погон, подвернутый винтовочным ремнем, издалека краснел изнанкой. Белый конь исчез, окруженный всадниками; вздернулись руки, послышалось «ура».
— Пашка обрадовался, ишь…
Федор горбился; тоскующие глаза обводили синюю кромку ветел, безмолвно ползущие сахарно-искристые облака.
Опять засосало под ложечкой у Бориса… Вслед за ним от Романа Мартынова выбежала и Нюрка. Повисла на шее, выплакавшись до последней слезинки, опомнилась:
— Ты ить раздетый…
Надела шапку, помогла вдеть рукава ватника, застегнула все крючки.
Приткнувшись к плетню, сидели до самого света. Просунув под ватник руки, сжавшись в комочек, посапывала у него на коленях. За всю ночь словом не обмолвились…
