Буерак подожгли в нескольких местах. Все, у кого были спички, кинули горящие жгуты. Огонь набросился жадно. Сперва шел треск, гуд. Пламя добралось до мочажины на дне чащобы — повалили опаловые клубы. В гору дым не лез, оживший с полудня ветерок, низовка, сбивал его к траве, по теклинам гнал к Манычу.
Из дыма выскочил черный всадник.
— Птфю, дура! — отплюнулся Федор. — Уже на той стороне…
— Запалит коня.
— Гм, пожалел… Еще выучишь.
Поправлял Федор под собой кожаную подушку; краснея от натурй, тянул какой-то ремешок.
— С меря хватит! Не вернусь я на зимник. Извини, Борис, коли не так что было… Бог даст, свидимся.
Стеганул плетью застоявшуюся Клеопатру, пустил во весь мах.
1
Последние дни Нюрка не находила себе места. На арбе ли, на прикладке стояла, похватывая навильники сена, свозила ли кабаки с ерика, топталась ли на базу, думала об одном и том же. А ночами, в боковушке, прикусывала край одеяла, чтобы не зареветь в голос. От злой тоски и бессонницы подурнела с лица, спала в поясе — не успевала ушивать юбки. Обострился нос, скулы, под глазами пошли голубые круги.
Тайком, в одиночку носила девичью боль. А с кем поделишься? Пока вызревало чувство, она пробовала найти поддержку у бабки Васены, заручиться ее словом. Девятый десяток разменяла старая, порастеряла давно зубы, но сохранила на диво разум и зоркость в крохотных сиреневых глазах. Нитку вдевала доразу. Последним в доме было слово ее. Сын, атаман, и тот, вынося что на правление, прежде советовался с ней. А внучку она не поддержала. Сердцем бабьим понимала ее горе, прижеливала, а разумом не приняла. Продуманно била, в самое больное:
— Не ровня ворон ястребу. Пушай гнет ветку по себе. Где это видано, казачке с хохлом ложе делить? Господь и тот супротив встанет, не соединит.
Нюрка, хлюпая носом, пробовала защищаться:
— Отчего ему супротивничать, богу-то, а? Ить он один и для казаков и для хохлов. Батюшка вон Гавриил с амвона восклицает: одинаковы, мол, все перед богом. Ожесточалась бабка:
— Так бога понимаешь, паршивка! Вот мой тебе сказ… Забудь об нем! И ухом не веди.
Ни к матери, ни к невесткам Нюрка не льнула, не выплакивала сочувствия. Навряд ли подозревали они, что делается на душе у девки. Не знала и мужская половина дома, кроме Захарки. Отец суров, как и всегда, малословен. После давнишнего, когда забивались егорлыкские казаки, чуточку дольше стал задерживать на ней взгляд; в ту пору взгляд его будто теплел, а под вылинявшими серыми усами пробивалось что-то напоминавшее улыбку. Но слов, как и раньше, не находил. Братья, женатые Га-раська и Игнатка, подтрунивали добродушно, баловали и приветливым словом.
