Второй сказкой была история про наголо остриженных львов, потом, кажется, про дух противоречия, который содержался в булавке, а булавку втыкали в мягкотелого итальянца, потом — про шкатулку с голубыми диамантами, ее могла открыть только женщина, которая ни разу не притворялась в постели. Помню, что, когда я начал писать эти сказки, у меня просто руки чесались показать их кому-нибудь, вот только кому?
Единственный человек, способный такое выслушать, — это доктор, но к нему не подступишься. После доктора идет Бассо, который согласится слушать все что угодно, если ему будут подливать в стаканчик, потом — администратор, вылитый шулер с картины Караваджо (тот, что с полосатыми рукавами), а потом — китаянка из массажного салона, униформу она не носит, ходит по гостинице в красной пижаме с драконами и радует мой глаз. Кажется, все.
Правда, есть еще библиотека, а в ней библиотекарша.
Библиотека — самое спокойное место в отеле, ее называют клубом, хотя она больше смахивает на винный погреб, где ненужные фолианты тесно составлены для того, чтобы прикрывать пятна сырости на стенах. Девчонка, которая ей заведует, была бы похожа на принцессу Клевскую (та, что с приподнятой бровью, у Кранаха), не будь она такой костлявой. Ее должность — объект моей жгучей зависти; если бы я ее получил, то провел бы в этом доме все свои дни до самой смерти. Завел бы себе тайник за «Энциклопедией Треккани», держал бы там в жестянке веселящий табак.
Удивительное дело, в богадельне полно народу, по утрам в столовой для обслуги такой плотный человеческий гул, что голосов не разберешь, а поговорить не с кем. Кто-то из европейцев — Гейне, если я не путаю, — писал в путевом дневнике, что на юге все плавает в масле и рыдает от ароматного лука и тоски. Поверхностный взгляд, надо заметить. То, что показалось немцу тоской, это не португальский saudade, не галльское уныние и не англосаксонское чувство вины, а чистой воды античное томление духа!
Люди, живущие на этом берегу, пропитаны сознанием собственной беспомощности и страшатся фтоноса — зависти своих богов — не меньше, чем града, разоряющего посевы. То, что выглядит как тоска, на самом деле умение избежать этой зависти, почувствовав ее приближение, — замолчать, затаиться, онеметь, будто мшистый палочник на ветке, поросшей настоящим мхом.
Хотя все это я мог и придумать, спорить не стану. Что мне еще остается делать, если поговорить не с кем. Сорок человек служащих, а я даже не каждого знаю по имени, хотя провел здесь без малого год. Выпуклые южные веки, выпуклые зубы, запах фенхеля и пронзительный смех — одним словом,
