Херсон, Минск, Киев…
Уже не в одну квартиру война бесцеремонно, не спросись, приоткрыла дверь и положила на стол траурный стандартный листок. Уже через город следовали эшелоны с ранеными. Уже «Металлист» выдавал вместо сеялок и плугов — снаряды и минометы. Уже стекла в домах украсились бумажными полосами крест-накрест, и женщины рыли за городом окопы и противотанковые рвы. Но никто еще не верил, что война прошумит и здесь. Прошумит и промчится дальше.
Впервые город ощутил палящее дыхание войны по-настоящему с появлением здесь партии беженцев из западноукраинских областей.
Виктор увидел их, возвращаясь с ночной смены. Более пятидесяти машин заняли часть Центральной площади перед облисполкомом; они были забиты домашним скарбом, женщинами, детьми, стариками.
Виктор вышел из автобуса; желание взглянуть на беженцев пересилило в нем и усталость после тяжелой одиннадцатичасовой смены и стремление поскорее добраться домой, чтобы поесть и завалиться спать. Работал он в упаковочном цехе, где всю смену приходилось подымать и укладывать тяжелые снаряды, ворочать ящики, складывать их в штабеля. Первые дни он так выбивался из сил, что, приходя домой, еле добирался до кровати, падал на нее, не раздеваясь, и тут же засыпал.
Мать стаскивала с него, сонного, сапоги и, дав немного отдохнуть, долго и настойчиво будила, заставляла умыться и поесть. Виктор выдерживал такое напряжение потому, что знал: чем больше упакует тяжелых снарядов, тем легче будет там, на фронте.
Постепенно он начал привыкать; после смены не так хотелось спать, как вначале.
Виктор подошел к машинам с беженцами и стал наблюдать за ними, прислушиваясь к разговорам.
Старик-еврей с серебряной головой, сидя на борту автомашины, кормил с ложечки ребенка. Тот глотал, таращил глазенки и настойчиво кричал. Старик уговаривал его по-еврейски, неумело совал малышу ложечку в рот и горестно покачивал головой.
— Мать-то где, старик? — спросила остановившаяся рядом с Виктором женщина. Взглянув на нее мельком, старик ответил:
— Где… Известно где — убило по дороге, бомбят… А такой вот понимает разве? Подай ему маму… О боже, боже! — Старик вновь сунул малышу ложечку, но тот, закатившись криком, вытолкнул ее язычком обратно.
— Не умеешь ты, дед! — женщина забралась на машину. — Дай-ка я!
Ребенок у нее на руках скоро успокоился и стал есть. Виктора привлекли отчаянные вопли и плач. Протиснувшись сквозь толпу, собравшуюся вокруг растрепанной старой женщины, голосящей во всю силу легких, он спросил рабочего в спецовке, тоже застрявшего здесь после смены:
