Вестибулярный аппарат помполита «Оки» постепенно приходил в норму. Но утром «Ока» вышла из Каттегата, обогнула узорчатый от многочисленных башен горизонт над мысом Скаген и вошла в Скагеррак, наполненный западным штормом. Крупная волна разбегалась от самых берегов Англии, судно тяжело боролось с ней. Ритм килевой качки был ровный, как качание маятника.
Николай Степанович поднялся и сел перед столом, сжав руками подлокотники кресла. Он твердо решил не ложиться и мучился сидя, загипнотизированный однообразием качки. Перед его лицом иллюминатор полз вниз, словно судно получило пробоину в носу и готовилось нырнуть под воду, потом начиналось нарастающее по скорости движение вверх — иллюминатор устремлялся в тусклое зимнее небо, чтобы остановиться и вновь начать тошнотворное падение.
В голове Знаменского накапливалась дурманящая пустота, сердце, казалось, останавливалось. Несколько минут упрямого сопротивления добавили к физическим мукам зрительную галлюцинацию: иллюминатор из круглого стал эллипсовидным, затем неуверенно разделился на два одинаковых иллюминатора, чуть меньше размером.
Николай Степанович все же перелез из кресла в койку. Лежа на спине, он чувствовал облегчение, но стоило оторвать голову от подушки, как снова начиналось… Подавленный и злой, он провалялся в койке еще двое суток, отказываясь от пищи и закрывая глаза, если к нему входили. Спать ему не хотелось, есть ему не хотелось, ничего ему не хотелось. Он даже не был уверен, хочется ли ему жить в штормовую погоду.
Физически он окончательно пришел в себя только на подходе к устью Темзы, но душевное его состояние оставалось крайне мрачным.
Когда Николай Степанович с остервенением скреб бритвой колючую щетину, стараясь не смотреть себе в глаза, за его спиной послышался шум, в зеркале появилось отражение старпома. Игорь Петрович еле сдерживал улыбку, а в его глазах угадывалось добродушное понимание ситуации. Он молча стал за спиной помполита.
— Из близких родственников, — не оборачиваясь, сказал Знаменский, — у меня сохранилась старая тетя. Так вот ее, единственную, я не люблю за утешительные речи. Ее просто хлебом не корми — дай кого-нибудь утешить.
— Ах, что вы, Николай Степанович, я ведь знаю, что вы теперь безутешны… Я вас понимаю. Если доктор подаст в суд, придется платить алименты за увечье. Но я зашел не утешать. Я зашел, потому что это входит в круг моих обязанностей — во-первых, и потому что мы с вами тут оба новички — во-вторых. Что же касается вашего недомогания — не придавайте ему трагического значения. А то на вас даже смотреть тошно. И чего вы так убиваетесь?
