Но ведь Верочка — не парень, не рабочий мальчишка, подсказывал Денису второй голос, она не умеет и не может работать, чтобы прокормить себя и Марфу. За что же винить ее?
Ведь и он, Денис, не мог бы сейчас помочь своему другу. Например, взять ее с Марфой к себе в барак, где и без них-то тесно. Да еще прокормить их…
Донесшиеся от барака бабьи крики и ругань оборвали путаные мысли Дениса. И вдруг он, вспомнив о взрывах, о взметнувшемся в слободе странном клубке пыли или дыма, чему тогда не придал значения, опрометью помчался к бараку.
У входа в барак теснились и орали барачные и слободские бабы. Мужики, стоя в стороне, не вмешивались в перебранку, и только торопливое, ожесточенное раскуривание цигарок выдавало их волнение и интерес к шуму.
— Бонбы под избами рвать — это какое ж убивство, бабоньки! А все он, лугановский паскудыш, старается! Руки ему оборвать мало, архаровцу! — выкрикивали слободские.
— А ваши игде? Один, что ли, Никитка снарядом пулял? А окна кто надысь рогатками выбил? Все они на один лад, что ваши, что наши! — отбрехивались барачные.
Из стоявших на крыльце высказался не принимавший до того участия в споре Савелий Кузьмич. Вскинув, как когда-то на митинге, руку, тонко и громко прокричал:
— Тихо! Не то время, товарищи бабы, чтобы нам промеж себя воевать. А должны мы сообча, миром наши дела решать и все протчее…
— Завел! — сердито отозвались в толпе. — Ты про Никитку свово скажи! Когда ты ему, паразиту, мозги вправишь! Доколи он нам будет души мотать да детишек совращать наших!..
Шум, крики поднялись с новой силой, но невозмутимый Савелий Кузьмич снова поднял руку, и толпа, к удивлению следившего за отцом Дениса, мгновенно смолкла. Савелий Кузьмич степенно откашлялся, продолжал сдержанно, тихо:
— Опять вы не об том, товарищи женщины. Все мы сами мальчонками были, и шалостев у нас было не в пример боле. Об чем речь? Кабы убило кого, избу сожгли — ну тады… Снаряд, особливо когда он калибру четырех альбо шести дюймов, всяко могет сыграть. А тут что? Радоваться нам должно, а не в драку лезть да детишек ругать всяко…
— Хороша радость: стекла выбило да крышу разворотило! Вот ежели бы оно тебе в хату сыграло!..
— Об чем он говорит, бабы? Что же выходит, а? Может, его Никитке еще и благодарность надоть, за игрушки его в ноги покланяться?
— Не об том речь, дура! — сорвался Савелий Кузьмич.
— Бабоньки! Да он же меня и дурой еще!.. Ах ты же, кобель колченогий! Так вот тебе! — И рябая, плоская, что доска, баба подскочила к нему, но то ли запнулась о ступень, то ли ее толкнули с крыльца — высоко взметнула руками и с воплем упала навзничь, в толпу. Толпа ахнула, раздалась, вороньем облепила крыльцо, стащила с него Савелия Кузьмича, набросилась на барачных.
