— Денисушка! Да ты что, али не признал, милай?
Денис не сразу поверил в неожиданную удачу, кинулся к стоявшей перед ним женщине, вцепился в рукав ее старенького салопа.
— Тетенька Марфа!.. А Верочка? Где она?
— Жива, жива твоя Верочка. Тоже по тебе, голубушка, убивалась, в смертушке твоей себя казнила; а ты вона — живехонек, еще и подрос никак. Ну вот и трамвай ушел, а я в город хотела. Ты-то тут чего, милай?
— А я вас искал, тетя Марфа. Я вас из трамвая видел, вы с Верочкой шли, а после все искал вас…
— Радость ты моя! — не дала договорить ему добрая толстуха, заключив его в свои мягкие объятия. — Ровно и жить легче стало, не одни мы теперь с Верочкой, бедняжкой моей… Нету ее, в школе она… Ах ты, беда-то какая…
Марфа то радовалась и умилялась, то охала и бранила «растреклятую» жизнь, ведя Дениса той самой улицей, на которой он увидел Верочку и которую уже знал наизусть, до каждого домика и сугроба.
Говоря, Марфа подвела Дениса к небольшому синему домику, возле которого тот не раз часами просиживал на скамейке, и распахнула перед изумленным Денисом калитку, пропустила вперед. Видимо, хозяев не было дома. Марфа открыла висячий замок, вошла в сенцы, щелкнула еще раз ключом — и они оказались в чистенькой светлой комнатке, раз в пять меньше прежней Марфиной кухни.
Здесь тоже было тепло и тесно от наставленных, сбитых в кучу вещей: красивой, дорогой мебели, чемоданов, узлов, плетенок, ковров и даже портретов и картин в золотых рамах.
— Чаек будешь или кофей? Голодный, чать? Впрочем, все ноне голодные ходят. Ежели купить чего из продуктов — так не подступишься, а продать — чего они, тряпки, стоют. Холстина да пряжа — те еще в ходу; одежка, обувка крепкая. А что наряды, кружева разные да фасоны — теми господа сами торгуют… Горячий еще, пей чаек-то, пей, милай.
Марфа поставила перед Денисом стакан чаю, положила два тонких ломтика ситного и кусочек сахару для прикуски.
— Не обессудь, милай, ноне тебя не сладко потчуем. Послаще что Верочке берегу, ей одной. Худенькая она, смотреть жалость, а без маслица — и хлеб не ест… Ох, господи! Одинешенька она, голубка моя, совсем как перст божий. Отца посадили, отправили куда-то, не вызнала; братец опосля ареста пришел, деньжата, какие были у отца, пособрал — и утек. И с Верочкой не простился. А мать — та и вовсе…
Марфа достала платок, отерла слезы и с минуту молчала.
— У нее и ране офицерик в дружках был; он к ней, она к нему шастали. На этот предмет у нее с Игорем большие разговоры даже бывали. Он ее, мать-то, при мне ажно обзывал всяко, отцу грозился сказать. А Верочка — андел она, сущий андел! — та все за мать: «Мамочка любит обчество, мамочка добрая, потому и примает». Души не чаяла в матери, а та вона как с ней: в лоб чмокнула, мне добро стеречь да Верочку наказала, приехать за ней посулилась — и ровно в воду канула. Известно с кем… Ох, господи!
