Первым заговорил Влас. Поднял, как семафор, тощую длинную руку, подождал, пока люди окончательно разместятся на станках, окнах и грудах железа, объявил митинг открытым; еще подождал, откашлялся, показал на маленького человечка, объявив его полномочным представителем горсовета, и, уступив ему свое место, отошел, спрятался за Илью.
Цех напряженно замер. Прекратились даже покашливания и шевеления, как некогда стихали толпы солдат и красногвардейцев, отдавая себя во власть одного «медного всадника», так поразившего Дениса.
И вдруг все рухнуло. Не успел оратор начать речь, как в ледяной тиши кто-то негромко и внятно произнес: «Господин прапорщик». Сотни голов сразу же повернулись к нарушителю тишины, послышались смешки, заскрипело под тяжестью тел невидимое железо.
— Эсер он, какой он есть горсоветчик! — снова, уже настойчиво повторил голос.
— Дайте высказаться человеку!
— А чего говорить — известно, контра!
— Товарищи!.. — Последнее уже выкрикнул новый директор. — Товарищи! — повторил он, когда в цехе несколько стихло. — Поскольку городской Совет поручил товарищу сделать нам сообщение, зачем же мешать ему? Послушаем, а после, если надо будет, поговорим.
Цех одобрительно загудел и смолк. Человечек выдвинулся вперед, расстегнул на пальто без того свободный ворот, заговорил взволнованно, громко:
— Вот кто-то тут меня назвал: «господин прапорщик». Это верно. Правда, офицерский чин небольшой, самый, можно сказать, низкий, но так. А лидер большевиков товарищ Ленин — юрист, адвокат с высшим образованием, бывший царский чиновник, — что вы на это скажете?
Человечек обвел пытливым взглядом примолкшую аудиторию и продолжал еще уверенней, громче:
— Мы, социал-революционеры, за социальную революцию, хотя и среди нас, как и среди большевиков, были предатели, тайные агенты и пособники буржуазии…
— Дело говори! — крикнули за платформой.
Окрик, неожиданно и резко прозвучавший в тишине, заставил оборвать фразу и круто обернуться оратора, вызвавшего своим пугливым движением сдержанные смешки.
Денису, еще минуту назад завороженному властью оратора, он вдруг показался маленьким, жалким. Одно невольное движение лишило его этой власти. И хотя речь пошла о главном: о войне, о вторжении румынских и немецких войск в пределы России, цех продолжал перешептываться, фыркать в платки, шикать и волноваться. И трудно было ловить речь оратора, изо всех сил старавшегося перекрыть шумы. И опять Денису вспомнился «медный всадник». Того слушали даже во дворе, в стужу. И смеялись, когда смеялся он, возмущались, выкрикивали угрозы, проклятия Керенскому и его Думе, если этого хотел он, «медный всадник»…
