Совсем стемнело, когда, перегнувшись через порог, он упал грудью на грубый, неотесанный бревенчатый пол, а ноги еще висели на лестнице. Внутри ничего не видно. Пошарил вокруг. Только голые бревна. Полежав несколько минут, он сделал еще отчаянное усилие, чтобы переместить ноги в лабаз. Пополз по полу, ожидая нащупать ящики и кули, которые здесь должны быть. Один угол — пусто. Второй — тоже. У задней стены два ящика. Один совсем пустой — даже крошек никаких нет. Второй забит. Ага, наконец-то!
Больших трудов стоило открыть крышку фанерного ящика. В нем лежали пачки махорки и несколько коробок спичек.
Впервые за девятнадцать дней из глаз Михаила потекли слезы. Надежда, из-за которой он преодолел невероятные трудности, разбилась вдребезги. Но может быть, он не все рассмотрел? Чиркнул спичкой. Нет, только два ящика — и больше ничего: ни одной корки, ни одного куска, ни одной консервной банки.
Охватившая его слабость, особенно сильная после такого физического и морального напряжения, повалила в сон. Впервые за девятнадцать дней он спал под крышей, но здесь не было теплее, чем там внизу, в лесу.
Хорошо еще, что спички есть, теперь идти легче будет. С этой мыслью он проснулся. Было совсем темно. Он скинул пустой ящик, сполз вниз и поджег его. Огня не хватило, чтобы отогреться до конца, и он пополз вниз — в долину селемджинского бассейна, к тропе и дровам. Надежда на тропу и тепло костра повела его дальше и вела еще почти два дня…
Ко времени трехнедельного голодания Михаила Кучерявого я уже испытал, что такое голодный поход в тайге. В середине того же сезона полевых работ невдалеке от тех же мест начались продолжительные и сильные дожди. Они уничтожили броды через многие речки. Даже небольшие ключики превратились в непреодолимые преграды. Шли мы вдвоем, имея продуктов максимум на два дня. Долгие поиски переправ и обходы водных преград окончились тем, что семь дней пришлось питаться только ягодами и грибами. Но мы знали, где находимся. У нас были спички и плащи. Мы имели возможность обсушиться, обогреться и почти нормально выспаться. Тем не менее мы настолько отощали, что еле плелись. Я испытал чувство безразличия и апатии. Слабость влекла на землю ежеминутно. Хотелось сесть и больше не вставать. Но нас было двое. Мы стеснялись показать друг другу слабость. Это заставляло идти. И когда уже совсем ноги отказывались передвигаться, кто нибудь говорил: «давай попасемся» или «давай сфотографируем — место очень красивое». Фотографий этого похода у меня накопилось больше, чем за предыдущие два года.
