— Голод впрямь научит экономить и на спичках... Так, говорите, с тех пор у вас эта привычка?
— С того самого, царского время.
— А за сколько минут вы обход совершаете?
— Какой обход?
— Вы же по нескольку раз за смену обходили здание.
— Известное дело, охрана.
— Так за сколько?
— У меня часов-то сроду не было... Поди так две четверти часа.
— Тридцать минут... А самокрутку вы курите... — следователь посмотрел на часы, — девять минут. В день пожара, в начале первого, вы зашли в курилку, «запалили» у кочегара Богомолова и отправились в обход... Минут через десять папироса догорела, и вы бросили окурок. Припомните-ка, в каком месте?
— Чего, в каком месте?
Следователь заметил, как резко напряглись скулы на узком худощавом лице вахтера, а руки нервно затеребили край пиджака.
— В каком месте вы бросили окурок, Морковин?
— Да нешто я упомню.
— Вы упомните... Обычно вы сразу поднимаетесь на третий этаж по ближнему трапу, проходите по нему до дальнего трапа и спускаетесь на второй этаж. Так?
— Кажись, так...
— Ну, так где бросили окурок?
— Выходит, на третьем и бросил...
— Выходит... Но третий этаж был засыпан стружками и строительным мусором...
— Нешто я не понимаю. Загасил я его, ногой затоптал.
— И опять неточность. Вы никогда не затаптываете папиросу, а гасите ее, как и сейчас загасили, поплевав на ладонь.
— В деревне, каки сапоги, больше босиком, потому и привык о ладонь.
— И последний вопрос. Ваш сосед видел, как вы субботним утром, часа в четыре подошли к строительству и скрылись за забором. Зачем вам понадобилось идти туда в такую рань?
— Врет он, сосед-то, с другим спутал.
— Жена тоже заметила вашу раннюю отлучку...
— Так то... должно по надобности.
— По надобности за двести метров от дома, да еще через дыру в заборе?.. Не сходятся у вас концы с концами.
Худощавая фигура вахтера сжалась, руки больше не теребили пиджак, а лежали на коленях, и по ним пробегала мелкая дрожь.
— Я завтрева приду, гражданин следователь. Дома, может, чего припомню.
— Домой вам, Морковин, идти поздновато. Засиделись мы — далеко за полночь. Вас сейчас проводят в специальное помещение...
— В камеру, что ли?
— Вы, гражданин Морковин, задерживаетесь по подозрению в поджоге трикотажной фабрики. И мой вам совет обдумать до завтра ваши показания. Чистосердечное признание всегда облегчает совесть, а иногда и участь.
Зимним днем 1939 года на Ипподромском базаре[1] встретились два давних сотоварища. Не виделись они несколько лет, с тех пор, как судьба раскидала по разным исправительно-трудовым колониям. Один, среднего роста крепыш, с круглой головой на короткой шее, известный в преступном мире под кличкой «Горло», а по паспорту Сергей Тимофеевич Паршин, 54 лет. Другой, помоложе — высок, худощав, с лихим чубом из-под шапки, с маленьким, будто срезанным подбородком и острым кадыком. На лагерном жаргоне он именовался «Большим», а в обычной жизни — Иваном Кондратьевичем Шахматовым.
