Но в глазах побольше синевы.
Девочка понравилась ему,
не сказал об этом никому,
У подъезда он стоял,
Молча взглядом провожал
Ту, которая понравилась ему.
Но однажды он решил сказать
То, о чем никто не мог бы знать.
Закружилась голова
И сказал он ей слова,
И сказал он: Я люблю тебя!
Кружилась от голода голова, но силы ее прибывали, и песня крепла, вытекая за пределы камеры, в которую вдруг кто-то громко постучал ключом.
Дверь распахнулась, на пороге стоял усатый сердитый дядька-надзиратель и, грозя ей пальцем, с напускной строгостью добродушно произнес:
— Умом тронулась что-ли девка? Выходь! Закончились твои 10 суток.
Он подтолкнул ее в спину, выталкивая из камеры, а она не могла идти, не гнулись ноги, лодыжки были как деревянные, а свет в конце коридора показался ей вспыхнувшим заревом солнца, так что она заслонилась от него ладонью.
Она шла по зоне и ничего перед собой не видела. Все расплывалось — бараки, встречные люди, часовые на вышках, все казалось ненастоящим, придуманным.
— Ступай девка, я тебя прямо у барак отведу. Там отойдешь у тепле… Ишь ты, выдюжила карцер! — с уважением в голосе басил идущий рядом с ней, пожилой добрый человек.
— Спасибо отец — только и произнесла Зоя.
— Буде, буде! Держись доча, держись ужо.
Он добросовестно доставил ее в серый, низкий, длинный барак к широким входным воротам, которые им открыла старенькая тетка с промороженным красным лицом, в грязной негнущейся кацавейке. От входа до дальней стены тянулись сплошные нары, нары, нары, на которых сгрудились сотни закутанных в невероятные лохмотья женщин. В лицо ударило непривычное тепло, кислый запах немытых тел и тревожный воздух враждебности.
— Во як надо сидеть у карцере! Во як она! У с песней! А на других побачишь, ложатся и помирают… — неожиданно громко принялся превозносить Зою добрый человек.
— Иди доча, располагайся. Живи милая, живи… — добавил он и, крякнув от досады, развернулся и вышел в ворота.
Рядом с Зоей точно приведение возникла простоволосая пучеглазая прихлебательница «Жучки», та самая, что завидовала ей.
— Живая? А мы знали, что ты сегодня придешь. Вот дура! Здесь устраивайся, на этих нарах, а энто твое шмутье — прихлебательница ткнула кулаком в знакомый ей чемодан.
Зоя присела на определенную ей нару, невидящим взором окинула барак, раскрыла чемодан, чтобы надеть на себя теплую, связанную еще мамой кофту, которую она взяла с собой из дома в день ареста, но к своему изумлению обнаружила, что чемодан пуст. В нем ничего не было, все ее вещи исчезли. Не осталось даже домашних фотографий. Она подняла голову и снова обвела взглядом помещение. Незнакомые лица женщин глядели на нее, словно вопрошая, что же она станет делать — смирится с пропажей или взбунтуется?
