Зоя приостановилась. Что-то в ней произрастало и вот-вот, должно было обрести форму. На секунду в голове стало ясно, словно она перенеслась из камеры изолятора в светлую аудиторию институтской аспирантуры.
«Не-е-е-т! Все не так. Или не совсем так. Не дышит вольно человек, в нашей стране, как сказано в песне. Что-то происходит в ней,…страшное, глубинное, а что, я пока не знаю. Я ни в чем не виновата. Боже! Сколько женщин ехало с ней в теплушке этапом! Одни взяли в поле колоски, потому что в доме голодные дети — им за это по 10 лет! Разве так, вольно дышит человек? Одна бедная девушка нечаянно уронила портрет вождя Сталина, …с кем не бывает, со всяким могло такое случиться, но не враг же она! Приговор — 10 лет!»
Зоя превратилась в робота — она машинально выпивала из миски серую баланду, сьедала клейкий черный хлеб, яростно махала руками, делала приседания на распухших ногах, мурлыкала «Мальчишку», вспоминала мягкие пальцы Василия, его упрямый взгляд, и слова: «сдашься — всю жизнь будешь жалеть!» — они так и звенели в ее ушах.
«Он прав! Если сдамся, я буду уже не та. Не смогу себя уважать после этого. Я не скотина, даже если и подневольная. Не раба! Этот полковник ошибся во мне. Милый, милый Вася, никогда не забуду твои мятые цветы».
— Любимый! — вдруг прошептала Зоя, сама того не замечая, и еще раз упрямо, чтобы утвердиться, повторила — Любимый!
Она осознала что влюбилась, надо же, в такое время, когда неизвестно — будешь ли жить вообще! Когда впереди семь лет лагерей и туманная бездна… И у парня, которого она умудрилась полюбить — 10 лет срока, да к тому же он Вор, Вор! Безумие выламывало Зою, ей хотелось лезть на стену, биться об нее головой, но уже другой голос — более мощный и жизнеутверждающий кричал в ней:
«Я люблю! Люблю! Люблю! Пусть будут изоляторы, бараки, полковники, блатнячки, колючая проволока, баланда — а я выживу! Всем чертям назло буду жить, потому что я люблю! О, его синие глаза! Я поеду за ними на край света и брошусь в ад, если так будет суждено! Все отдам, всю себя отдам ему — душу, тело, и никому, никогда не дотронуться до моего тела, потому что оно Васино, моего Васи».
Громко, сколько в ней было сил, в ее вымотанном, выжатом, неприспособленном к таким лишениям теле сил, она в полную грудь запела «Мальчишку», так, как пела для него в Горьковской тюрьме.
— Жил мальчишка на краю Москвы.
Может быть, такой как я и ты,
Может, шире чуть в плечах,
Может, ласковей в речах,
