Он сделал паузу и снова пожалел, что не может видеть Аламара.
— А ты не дурак, она красивая бабенка, хоть и совершенно беспородная, — снова заговорил Ксеон, — но мне нравится. Я жду не дождусь того момента, когда она сама передо мной ноги раздвигать начнет. А она начнет. Ведь тогда, расстегивая ошейник, она сказала, что любит. Молчишь?
Тишина.
А потом, как будто с трудом прорываясь сквозь мрак, раздался голос узника.
— С чего ты взял, что мне не все равно? Делай с ней, что тебе угодно. Мне эта баба нужна была только чтобы пользовать время от времени…
— А, заговорил все-таки, — удовлетворенно заметил Ксеон.
И помолчал, потому что сердце забилось слишком уж сильно и быстро. Всего лишь оттого, что услыхал голос ненавистного врага.
— Ну, в общем, это даже хорошо, что она тебе не нужна. Не так больно, да? Она ведь меня любила, Аламар. А ты взял ее в жены. Ей же противно было с тобой, понимаешь? Она, такая сладкая, такая милая — и ты, такое чудовище, сжигающее людей.
— Зачем мне руку выломал? — глухо спросил Аламар, — убил бы, и делу конец.
— Мне приятно думать о том, что ты совершенно беспомощен, — сказал Ксеон, — мне приятно думать, что вся твоя служба теперь под моим командованием, что от тебя все отвернулись. И ты в моей власти. А теперь я еще и твою жену заполучил. Вернее, девушку, которая меня любила. Сделаю ее фавориткой, а потом, как надоест, отправлю куда подальше. Право же, она такая куколка. Наверняка и на вкус… просто сладость.
— Ты убил своего отца, — вдруг подал голос Аламар, — и что, совесть не мучает?
— Нет, совсем не мучает. Да он и сомневался в том, отец ли мне…
Все внутри как будто заледенело. Ни чувств, ни мыслей особых — только одна, бледная и замученная мыслишка вяло шевелилась: не свободна.
Ксеон очень ясно дал ей понять, что не отпустит из дворца. Она лишь губу прикусила, чтобы удержать рвущиеся на волю слова — зачем я вам, ваше величество? Зачем вам оборванка без роду без племени?
Дани чувствовала, что он лгал, и когда рассказывал о том, что не должна была она умереть, освобождая его, и когда плакался о собственной неволе. Он мог вернуться и спасти ее, только не захотел, не счел нужным обратить свое высочайшее внимание на оборванку. А теперь внезапно обратил, и Дани совсем не понимала, к чему это: то ли почувствовал в ней особенный Дар, о котором говорил Аламар, то ли решил сделать своей. Последнее вообще вгоняло в ступор, заставляло трепетать все тело. Дани хотелось крикнуть ему в лицо — ну почему именно сейчас? Не раньше, не тогда, когда сердце было открыто тебе и рыдало кровавыми слезами, а теперь, когда мягкой, уверенной походкой туда вошел другой человек, которого убили твои механоиды?
