— Он поцеловал тебя! — Мария разве что не визжала от ликования. — Сколько раз? И что ты почувствовала?
— Ш-ш-ш! — снова предупредила ее Кристина.
Мария закатила глаза.
— Извини! — тихо проговорила она. — Я просто в восторге и думала, что ты тоже! — но тут она заметила, что Кристина плачет, и лицо ее омрачилось. Она взяла сестру за руку. — Исаак чем-то обидел тебя? Если так, то плевать мне на гестапо, я пойду к нему и устрою знатную выволочку!
Кристина потрясла головой:
— Nein. Дело совсем не в этом.
— Ну тогда я ничего не понимаю. Я думала, ты будешь счастлива!
К горлу Кристины подкатил ком. Как объяснить, что один и тот же день стал одновременно самым счастливым и самым ужасным в твоей жизни? Мария всегда знала о чувствах Кристины к Исааку. Она догадалась, что сестра влюблена в молодого Бауэрмана в тот же миг, что и сама Кристина. Тогда девушка пришла домой, очарованная карими глазами и глубоким голосом Исаака, с упоением вспоминая, как он улыбался ей в освещенном солнцем саду. В животе разливалось приятное тепло, она погрузилась в свои грезы и была непривычно тихой, когда помогала Марии чистить на кухне картошку. Наконец сестра подтолкнула ее локтем: «Как его зовут?» — «Кого?» — спросила Кристина, очнувшись от задумчивости. «Того, из-за кого ты так глупо пялишься в пустоту», — засмеялась Мария.
В конце концов Кристина во всем созналась, взяв с сестры обычную их клятву хранить тайну: «Свидетель Бог, включая всех, отмены нет». Выдуманная ими фраза означала, что Мария клянется перед богом и не может взять клятву назад, потому что она касается всех находящихся в комнате и не отменяется скрещенными пальцами или нашептанными на ухо признаниями. Это было их самое крепкое обещание друг другу. До сей поры Мария держала слово и молчала о любви Кристины к Исааку, так же как не разболтала о том, что в двенадцать лет Кристина и Кати тайком бегали гадать к цыганам, разбившим лагерь в лесу, и хранила в секрете, что старшая сестра разлила единственный флакон маминых духов на ковер в спальне. Но все это случилось давно, когда они были еще детьми, и жили они тогда в другом мире, где нацисты не устанавливали правила. Теперь все было иначе — свобода, а может быть, и людские жизни оказались под угрозой.
Кристина подумала о записке Исаака, спрятанной в немом медвежонке. От мысли о том, что скоро она тайком увидится с Исааком, по всему телу ее проходил электрический разряд восторга и страха. Она едва сдерживала возбуждение. Скорее бы Мария сошла вниз, а не то Кристина выдаст себя. Ей пришло в голову, что, наверно, так же чувствуют себя сумасшедшие, испытывающие одновременно сладостный экстаз и глубокое несчастье, поминутно готовые то ликовать, то бросаться в слезы и неспособные никому объяснить свое состояние. Как бы ей хотелось рассказать Марии о записке Исаака и об их тайном свидании, но она боялась, что теперь, в нагнетаемой нацистами атмосфере всеобщего страха, Мария, чтобы защитить сестру, выдаст ее секрет родителям. Поэтому она рассказала о поцелуе в яблоневом саду, о том, какие сильные у Исаака руки и какие нежные губы, да еще о неожиданном приглашении на вечеринку, которую ей никогда не дозволялось посещать. Хранить свою тайну было тяжело, но на этот раз даже их страшная клятва не могла служить порукой. Рисковать нельзя.
