— Наш тоже.
— А ты, девочка, на которого смотришь?
Спрашивали меня, но я даже не услышала — так увлеклась этим необыкновенным диалогом, который, собственно, и не был диалогом, потому что люди отвечали не один другому, а просто говорили вслух, и все обращались словно ко всем; это было похоже на гул ветра — вроде и смысла никакого нет, а слушать приятно.
— Девочка, я к тебе обращаюсь! — Негодующий голос резко выделился из общего гула.
— Ой, простите! Здравствуйте.
— Здравствуй, девочка. Тебя спрашивали, который тут твой брат или сестричка?
— Вот эта, — показала я на малышку, ту самую, с выпачканным задиком; все видели только ее хорошенькую прическу, а прочее было уже нашей тайной.
— О, славненькая! А какие волосики у нее длинные!
— Посмотрите-ка, да она в самом деле похожа на тебя немного!
— А какое красивое имя вы ей дали — Эмма.
Теперь я, по крайней мере, знаю, как зовут мою маленькую сестричку. Эмма, Эмма Тоот. Родилась 10 декабря, 4 килограмма, 60 сантиметров. Не такое уж красивое имя Эмма. Если бы она была моей сестрой, я назвала бы ее Верой. А еще лучше — Оршойей. Орши.
С этой минуты я стала ревниво следить, когда же придут те, кто скажет: это моя дочь, внучка или еще как-нибудь. Но в тот день не пришел никто. Нас с ней оставили в покое, мы были вдвоем. Теперь я смотрела только на свою маленькую сестричку, как будто хотела изучить, запомнить все ее гримаски. Но она не слишком баловала меня. Мне так хотелось узнать хотя бы, какого цвета у нее глаза, но она только однажды чуть-чуть приоткрыла один глазок, да тут же его и закрыла. А потом дважды зевнула. И как это она умеет уже зевать?
Интересно, снится ей что-нибудь? Или она чего-то пугается? И почему считается нормальным, если новорожденный совсем красный и головка у него вытянутая? Странные мысли приходили мне в голову, и было от них так же неловко, как в школе, когда девчонки начинают шептаться о родах и тому подобном.
Пока мама принимала душ, я рассказала ей про Орши. Мамино дежурство кончилось, она была рада, что мы пойдем домой вместе. Под душем она оставалась долго — не просто мылась, а радовалась воде. Я чувствовала это по тому, как она плескалась и фыркала. Дома, конечно, так поплескаться невозможно. Во-первых, нет душа, только ванна, которую и я не люблю: с нее кое-где сошла эмаль и черные пятна всегда напоминают мне пиявок. Во-вторых, у нас до ванны и не доберешься, она всегда кем-нибудь занята. Мама вышла из душа, завернувшись в большую простыню, похожая на своих подопечных новорожденных. Она сказала, что не понимает, почему никто никогда не навещает Орши, а девчушка просто прелесть, самая очаровательная из всех, ей так кажется. А ест как! В отделении для новорожденных она сейчас тон задает, прямо вожак: уже за час до кормления так орет, что вся больница звенит! И после кормежки орет — ей, видите ли, не хватает материнского молока, а начнешь подкармливать из бутылочки, сосет так, что, того и гляди, подавится. Ее мама совсем еще молоденькая и все молчит, молчит.
