«Царское дитя» Кипренский решил спасти свое «сокровище лугов» и затем жениться на бедной Золушке, сделав ее принцессой. Это было вполне в его духе. Он любил такие «превращения», подозревал в них и своего отца (реального или мнимого) Адама Швальбе. Да и сам лелеял миф о необычности своего происхождения.
Безродная Мариучча могла вознестись на самые высоты благодаря его любви и таланту. Как истинный романтик, он сосредоточил на ней все свои мечты. Уже из Петербурга он писал Гальбергу в Рим в январе 1825 года: «У меня никого ближе ее нет на земле, нет ни родных и никого»[133]. Он не лукавил. Сестра Анна, которой он помогал деньгами, в счет не шла. Духовной близости между ними не было. А как же с Мариуччей? Ведь она еще девочка! Понять суть и градус отношений Кипренского и Мариуччи помогают его письма к неизвестному, отрывки из которых приведены в биографии Василия Толбина.
Прежде чем привести эти отрывки, нужно сказать несколько слов.
В любви Кипренского много «головного», воспитанного романтической литературой, тем же «Вертером» Гете. (По дороге в Россию, заехав в Германию, Кипренский нарисует его портрет.) Тут ощутимы какие-то штампы романтического восприятия. Но не забудем, что сам художник был полноправным творцом того мировосприятия, которое впоследствии «отвердеет», обрастет штампами и будет осмеяно Пушкиным в «Онегине». Однако у Кипренского все «впервые».
К кому мог писать чрезвычайно одинокий и сдержанный в излияниях личных чувств художник? Я вполне допускаю, что это вымышленный адресат. Литературные послания «воображаемому другу»: «Ты не поверишь, как может иногда блаженствовать отец чужого дитяти – это я испытываю на себе! Полагаю, ты понимаешь, что я хочу этим выразить. Ты не можешь, ты не должен, я уверен, позабыть моей малютки, о которой я писал тебе. В настоящее время она одна соединяет в себе для моего сердца, для моего воображения все пространство времени и мира. Мне кажется, что мысль моя блещет только сквозь ее мысль, что все на свете я способен любить только после нее и только то, что она любит. Ни одного чувства, которое бы к ней не относилось, не пробегает в душе моей. Ни одного разговора не проходит, в который бы, хоть тайно, да не вмешивалось ее имя. Капризная, причудливая, кроткая, злая, повелительная, подобострастная – она и мучит и счастливит меня вместе…»
(Невольно вспоминаются заключительные строчки из блоковского стихотворения «Перед судом» (1915), где героиня характеризуется столь же противоречивыми определениями: «Страстная, безбожная, пустая, незабвенная». Единая линия романтического описания «Прекрасной Дамы», явленной в реальности.)
