— Может быть, он не… преуспел, — ответил Этроуз.
Тирск уставился на него. Этроуз должен был знать, что случилось с его семьей — об этом знал весь мир! Он открыл рот, чтобы выплюнуть ответ, его лицо потемнело от гнева, но Мерлин поднял руку.
— Я здесь сегодня не только из-за Кэйлеба и Шарлиэн, милорд. У меня также есть для вас сообщение от кое-кого другого.
— И кто бы это мог быть? — требование Тирска было суровым.
— Ваши дочери, милорд, — очень тихо сказал Этроуз.
— Как ты посмел прийти в этот дом с таким..?!
Тирск зашел так далеко, прежде чем слова полностью покинули его. Он вскочил с кресла, не обращая внимания на боль в заживающем плече, противостоя вооруженному и закованному в броню сейджину — на фут и более выше его — не имея никакого оружия, кроме своей ярости.
— Милорд, ваши дочери живы, — непоколебимо сказал ему Этроуз. — Как и ваши внуки и ваши зятья. Все живы.
Ливис Гардинир поднял сжатый кулак, готовый физически атаковать возвышающегося сейджина, когда тот издевался над его болью. Но Этроуз не сделал ни малейшего движения, чтобы отразить удар. Он просто стоял там, безобидно скрестив руки на нагруднике, и его немигающий взгляд остановил кулак графа на середине удара.
Они были очень темными, эти голубые глаза, — подумал Тирск, — сапфир такой глубины, что казался почти черным в свете лампы, но они встретили его пылающий взгляд, не дрогнув. Это и остановило его, потому что в этих глазах не было ни лжи, ни насмешки… ни жестокости.
И все же слова Этроуза были самой жестокой ловушкой из всех, потому что в них был шепот возможности, приглашение пробить броню принятия, снова открыть свое сердце, обмануться надеждой….
— Так ты собираешься сказать мне сейчас, что Чарис может воскрешать людей из мертвых? — с горечью спросил он, подавляя это смертельное искушение. — Даже Лэнгхорн не смог бы этого сделать! Но Шан-вей действительно называют Матерью Лжи, не так ли?
— Да, называют. И я не виню вас за определенный… скептицизм, милорд. Но вашей семьи не было на борту «Сент-Фридхелма», когда он взорвался. Они были на борту лодки с двумя моими… коллегами.
Тирск моргнул. Затем он постоял так пару ударов сердца, прежде чем покачать головой, как усталый, сбитый с толку медведь.
— Что?
Вопрос из одного слова прозвучал почти спокойно — слишком спокойно. Это было спокойствие шока и замешательства, слишком глубокое, чтобы выразить его словами. И спокойствие человека, который не осмеливался — не хотел — позволить себе поверить в то, что ему только что сказали.
