Пятнадцатый годъ моей жизни былъ для меня чрезвычайно болѣзненнымъ въ отношеніи душевномъ. Тяжелая матеріальная обстановка и непосильный для мальчика трудъ, надломили мое здоровье. Пріучившись съ ранняго дѣтства къ самонаблюденію и къ самокритикѣ, я задавался несвойственными моему возрасту мыслями о назначеніи человѣка, подвергалъ пересмотру и переоцѣнкѣ всѣ прежнія цѣнности, вынесенныя изъ моего трудового и безрадостнаго дѣтства. Мать моя, которую я безконечно любилъ, всегда хворавшая, теряла все больше силы подъ бременемъ нужды, труда и заботъ о дѣтяхъ. Незадолго до того умерла одна моя сестра 5 лѣтъ, къ которой вся семья была очень привязана, а затѣмъ и 3-лѣтній братъ. Мое нервное состояніе начинало принимать угрожающій характеръ. Я боялся темноты, а между тѣмъ приходилось въ темные вечера дѣлать большіе концы на уроки, возвращаться поздно домой и даже проходить мимо кладбища. Мнѣ стыдно было сознаться въ этой боязни, — не отказаться же отъ урока, оплачивавшагося 30 рублями въ мѣсяцъ; я невыносимо страдалъ. Нѣкоторое облегченіе далъ мнѣ старый врачъ — тоже еврей, но жившій настолько уединенно, что о принадлежности его къ еврейству стало извѣстно только при его смерти, когда его похоронили на еврейскомъ кладбищѣ. По слабости здоровья, онъ не занимался практикой, не имѣлъ никакого общенія съ людьми, жилъ во флигелѣ въ саду усадьбы, по сосѣдству съ моимъ «мирскимъ» дѣдушкой. Съ дѣдомъ онъ любилъ бесѣдовать, и это дало мнѣ возможность воспользоваться его медицинскимъ совѣтомъ. Однимъ изъ главныхъ его врачебныхъ предписаній было возможно частое посѣщеніе русской бани, которая, по его мнѣнію, благотворно дѣйствуетъ на укрѣпленіе нервовъ. Этотъ врачъ, по фамиліи Герберъ, былъ для всѣхъ загадкой. Никому не было ничего извѣстно изъ его прошлаго. Онъ жилъ въ Полтавѣ много лѣтъ, и тѣ немногіе, которые его знали, считали его превосходнымъ врачемъ и ученымъ человѣкомъ.
На мое душевное состояніе подѣйствовало то, что я въ сущности былъ совершенно одинокъ. Я былъ хорошій товарищъ, товарищи и ко мнѣ хорошо относились; добрыя отношенія съ соучениками основывались главнымъ образомъ на томъ, что я не отказывалъ имъ въ школьной помощи, давалъ имъ охотно списывать со своихъ работъ, и не жалѣлъ труда, приходя раньше въ классъ, разъяснять имъ урокъ, который они не успѣли или не хотѣли приготовить, или переводить съ латинскаго и греческаго языковъ заданныя мѣста. Эти мои услуги стали настолько обычными, что постепенно превратились въ какую-то обязанность: я «не имѣлъ права» приходить поздно, ибо надо было до начала уроковъ обслуживать многихъ товарищей. Но внѣ школы я не имѣлъ возможности встрѣчаться съ ними. Ни я у нихъ, ни они у меня не бывали, хотя среди товарищей было нѣсколько такихъ, съ которыми мнѣ хотѣлось бы сблизиться. Дружескія внѣшкольныя отношенія при условіяхъ, въ которыхъ я жилъ, создаваться не могли. Я не имѣлъ для этого въ своемъ распоряженіи хотя бы немного времени. Да и по своему развитію, по пройденной мною хедерной и житейской тяжелой школѣ я стоялъ выше своихъ товарищей и былъ для нихъ чужимъ.
